Во что еще мне верить? В чудо.

Смайлик простой. Смайлик большой. Смайлик очень большой.

– Мам, мам… Ты себе не представляешь… Он мне посвятил целый концерт… Сам написал и сыграл…

– Где? На поляне в парке?

– Нет, мам! В филармонии какой-то… Не могу прочитать… Одни «ш» и «щ»… Красиво как, хочешь послушать?

– Конечно!

Я не стала говорить Катьке, что только вчера читала последние новости из прибалтийских деревень. Писала Аушра, осторожно и лаконично, на транслите: «Dorogaja moja… U nas takije novosti… Nadejus, oni tebja ne ochen’ uzhe rasstrojat… Vremja ved’ proshlo…» Да, время прошло, и у вас, на далеком балтийском берегу, и у нас. Возможно даже, оно шло приблизительно с одной скоростью. Для кого как. Наш литовский принц ждет прибавления в семействе. Его некрасивая валторнистка забеременела сразу и вот теперь скоро рожает. Наверно, стала еще некрасивее. Или, наоборот, от счастья похорошела. От счастья хорошеют все. Наверно, это было счастье – выйти замуж посреди долгой, сумрачной, плаксивой балтийской зимы. Дождь, мокрый ветер, взъерошенные чайки, сырость, мрак, высокие темные сосны, высокие темны волны ледяного сурового моря…

Она вышла замуж – красивая, некрасивая, но вышла. И говорит с ним на его языке. Умеет готовить картофельные котлеты с мясом, их надо жарить долго, терпеливо, чтобы прожарился внутри фарш, который был когда-то весело хрюкающим поросенком, и толстые белые цепеллины в жидком водянистом соусе, которые ешь, ешь, а они никогда не кончаются… Умеет – у нее это в крови. У них общая история, общее национальное блюдо, сытное, простое, и теперь вот – общий ребенок. А концерты, которые он посвящает моей маленькой Катьке… С ними как быть? Съел цепеллин, посмотрел на валторнистку, на ее толстый круглый нос, мягкие щеки, на ноги, руки, волосы… и пошел мечтать о посторонних девушках?

– Кать, у них скоро родится ребенок.

Катька, старательно расчесывавшая волосы, застыла со щеткой в руках.

– У них… скоро… – медленно повторила она. – Мам… Мам… Зачем ты мне сказала? Зачем? Я бы…

– Ты бы – что? Бредила бы дальше? Рассматривала бы его фотографии? На которых у него не было еще ни ребенка, ни жены? Слушала бы его бренчание?

– Мам, мам… Зачем ты так жестоко… Жены…

– Катюня, это реальность. Она забеременела. Он женился.

Катька внимательно посмотрела на меня, чтобы удостовериться, что я говорю правду. Потом спокойно спросила:

– Когда?

– Не знаю. Аушра пишет «зимой». Зима у них, как и у нас – полгода, с октября по апрель. Зимой.

Катька села на пол и стала плакать. Она плакала долго, вставала, пила воду, сморкалась, умывалась, снова садилась на пол и плакала. Несколько раз я пыталась ее отвлекать, но все было бесполезно. Слез у Катьки оказалось много. Но они все же кончились.

– Сейчас, мам. Я встану. Все, уже встала. Все, не плачу. – Катька прокашлялась и попыталась спеть. – Не, пока не поется.

– Что ты хочешь спеть? «Думаю о тебе»?

– Да прямо!

– Осетинскую народную песню? Подарок князю-выпускнику?

Катька прищурилась.

– Не-ет, мам. Больше я никому ничего петь не буду, ни литовские, ни осетинские, ни даже русские песни. Пусть они мне поют.

– Пусть поют, – кивнула я, с легкой паникой видя, как на включенном экране компьютера появилось изображение грустного, невероятно красивого в своей романтической грусти Леонарда. – Тебе фото прислали.

– Кто? – небрежно спросила Катька.

Конечно, я могла бы успеть удалить это фото. Но он пришлет другое. Напишет бурное письмо, состоящее из сердечек, смайликов и загадочных человечков в черных очках. И Катька поймет этот код.

– Баламут твой, литовский валенок. Принц Цепеллин. Отец семейства.

– Напиши ему что-нибудь от себя, мам, – спокойно сказала Катька.

– Что именно? – осторожно спросила я.

– А что хочешь. Что думаешь, то и напиши.

– Я… Катюня, я думаю, что он совершил большую ошибку, но теперь ничего не поделаешь. Пусть растит своих литовских детей и любит литовскую жену. Некрасивую, с носом и таксой. Пусть играют дуэтом. Маримба и валторна. Адская какофония будет.

– Ну вот так и скажи, – кивнула Катька. – Про какофонию там… Ну ты сама знаешь, что я тебя учу.

– А подписаться как?

– М-м-м… – Катька задумалась. – Подпишись: «Русская звезда, которая тебе больше не светит!» По-английски это нормально, понятно будет?

– Понятно. Особенно если смайлик с фигой в конце поставить.

– Ой, такого смайлика, кажется, нет…

– Тогда может не понять.

– А как тогда?

– Никак. Ничего не пиши.

Катька подошла к окну.

– Все еще будет, правда, мам?

– Правда, дочка. И весна, и теплый ветер, и много цветов, и музыка, и единственная любовь.

– Просто это была ненастоящая любовь, да, мам? – спросила Катька, и я с ужасом увидела, что она опять собирается плакать.

– Катюня… У тебя на сегодня уже просто нет слез. Давай до завтра подождем. Наберем.

Что мне было ей сказать? Что ненастоящая? А какая же? Полгода прошло. А оно все никак не проходит. И не видит его – а не проходит.

Или надо было сказать, что настоящая? Что вот именно такая любовь выпала моей необыкновенной, светящейся, умнейшей, веселой, талантливой девочке? Такая короткая, глупая, никакая? Что так все несправедливо? Почти как у меня…

– Я сама знаю, мам. Не говори. Вот ты – певец одиночества, правильно? Для этого у тебя всё отобрали, всю твою любовь, папу отобрали. Чтобы ты писала обо всех одиноких и для всех одиноких.

– Ну да, вроде того, – с неохотой согласилась я, – если очень опоэтизировать.

– А если не поэтизировать, то тошно жить. Ты же меня сама учила. Жизнь становится телефонным и медицинским справочником.

– И квитанциями, – кивнула я.

– А у меня отобрали, чтобы я пела. Я ведь раньше не могла петь о любви, ты сама меня ругала, что я все песни пою, как военные и революционные. А теперь…

– А теперь ты очень хорошо поешь, по-женски… Только…

– Мам… – Катька решительно подошла ко мне. – Ты вот только не плачь, хорошо? Я даже рада, что у меня была такая история. Я теперь другими глазами на все смотрю.

– Детство ушло твое с этой историей. Бесповоротно.

– Ну да, – засмеялась Катька. – Оно бы и так ушло. У нас как анатомия в школе началась, так и детство ушло, безотносительно к маримбисту. Не плачь, мам…

– Я не плачу…

– И я не плачу. Просто мы больше не поедем в Литву. Ни в этом году, ни в следующем, правда?

– Правда.

– Мир огромный. Пусть там, на балтийском берегу, останется мое детство. А мы с тобой поедем дальше, да?

– Да, – кивнула я. – А мы поедем дальше… Подальше от ледяного ветра, холодного моря, крикливых чаек, белого влажного песка, а также от светлых улыбчивых глаз, от веселых, дружелюбных, равнодушных литовцев и твоей первой любви, Катька.

– Мам… – В Катькиных глазах блеснули знакомые веселые огоньки. – Но я кусочек своего сердца там оставила… Может, я за ним когда-нибудь и вернусь.

Я кивнула.

– И еще. И мы же так и не нашли с тобой белый янтарь. А это обязательно нужно – для счастья!

– Конечно!

– И не дошли до мыса, не посмотрели, что там – за ним.

Я не стала говорить Катьке, что практически убеждена – за мысом ничего особенного нет, такой же пляж, длинный, бесконечный, с дюнами, соснами, чайками и белым песком. И какой-нибудь таинственный мыс вдали, до которого хочется когда-нибудь дойти. Пусть она думает, что за мысом, который ей маленькой казался недостижимо далеким, – прекрасная, непонятная страна. Не Литва, не Латвия, не Россия. Другая, сказочная. Там не предают, не забывают, не ищут сиюминутных радостей и не жалеют потом об этом всю жизнь. Там живут нестареющие Дюймовочки, летают принцы эльфов и вечно звучит прекрасная, волшебная, переливающаяся морем звуков маримба. И хороший, милый, улыбчивый принц Цепеллин смотрит, не отрываясь, на Катьку своими добрыми, внимательными, ну и ладно, что чуть близорукими глазами. Смотрит, и ему хочется играть, сочинять музыку и слышать в ней Катькин дивный голос.