Один раз, поздней осенью вечером, мы спокойно играли в лото. Мне было лет шесть. Вдруг во дворе раздался лошадиный топот, как будто въехал эскадрон. Тьма была непроглядная. Дядя схватил ружье и выскочил на балкон. Я с Филиппом за ним, несмотря на крики мамы: «Куда, назад!» Во дворе человек тридцать калмык верхом. Дядя подозвал одного и спросил: «В чем дело?» Калмык извинился за беспокойство и сообщил, что они приехали воровать невесту у калмык на Жеребковском участке, так как от нас легче всего проехать к этим кибиткам, отстоящим от нашего зимовника шагов на триста. Вскоре калмыки поскакали туда. Когда мы вернулись в столовую, дядя смеялся над нами: «Вот вы свысока смотрите на калмык и особенно на калмычек, считаете их ниже себя, но вот калмыки могли схватить вас на балконе, а они предпочли воровать калмычку, значит, калмычка лучше вас». Помню, нам это было очень обидно.
Обычай воровать невесту остался у калмык до последнего времени. Это гораздо дешевле, чем справлять свадьбу. Обыкновенно невеста знает, когда приедут ее воровать, и готова к этому, но родители ее не знают. Воры потихоньку входят в кибитку, привязывают родителей к кровати и тогда поднимают невесту. Она обязана кричать и делать вид, что она не хочет уезжать. Родители вскакивают, садятся на лошадей, которые всегда есть стреноженные у кибитки, и гонятся за похитителями. Если догнали – жених здесь же, в степи, немедленно должен угощать всех водкой, и тогда считается, что свадьба состоялась. Если водки нет – жениха избивают плетью и невесту отбирают.
Раз украли калмычку и у наших калмык, причем родители так крепко были привязаны, что сами не могли освободиться.
А одну красивую калмычку, дочь Буюндука, украли без ее согласия. Она сейчас же убежала от жениха и три дня пряталась, голодная, в камышах. Несколько раз приезжал жених справляться, где же его невеста, но никто не знал. Через три дня она явилась к родителям худая, измученная, еле живая.
Платовская станица раньше называлась хутором Гремучим. Там был очень глубокий колодезь с прекрасной водой, в глубине которого всегда был какой-то гром. По преданию, этот колодезь был построен Иаковым. Населена была Платовская станица исключительно калмыками, и было там только две семьи русских – купцы Мокрицкие и Гаврицкие. В этой станице жил и главный на все войско Донское и Астраханское калмыцкий архиерей старик Бакша[9] Аркад Чубанов. При нем много было гилюнов (священников), которые ходили во всем красном – ряса, шапка, сапоги. Еще больше было низших духовных лиц – манджиков, которые ходили в черном.
Бакша Аркад Чубанов был образованный человек, очень богатый и пользовался уважением не только калмык, но и русских. В Платовской станице было два хуруля (церкви).
Купцы Мокрицкие и Гаврицкие решили около священного для православных колодца построить церковь. Когда об этом узнал Бакша А. Чубанов, он явился к Мокрицкому и Гаврицкому и просил их не строить церковь, предлагая купцам большую сумму отступного. «Почему не строить?» – «Если будет православная церковь – калмыки будут переходить в православие, а мне, как их высшему духовному лицу, это нежелательно». Купцы отказались от отступного и, из уважения к А. Чубанову, обещались церковь не строить.
Как-то я, уже во время Гражданской войны, с женой и дочерьми был в Платовской станице на калмыцком празднестве. Толпы нарядного, в национальных костюмах народа. Калмычки в роскошных цветных парчовых платьях. Широкие юбки до полу, косы в футлярах. Большие палатки, у одной палатки, на возвышении, Будда.
Вдруг послышались резкие пронзительные звуки. Гилюны парами, в своих красных одеяниях, с длинными серебряными трубами, шли процессией к Будде и трубили так страшно, как будто в день Страшного суда. Остановились около Будды, читались какие-то молитвы. Бакша из серебряного сосуда лил около Будды какую-то жидкость на металлический шар. Все время произносились молитвы. Масса калмык, съехавшихся на праздник из соседних станиц и хуторов и из зимовников, сидели прямо на траве, и у каждого в руках были небольшие узелки. Все это происходило на воздухе, рядом с хурулем, кружек для сбора пожертвований не было, и деньги клали на ограду, окаймлявшую хуруль[10], и прилегающий к нему двор. Эти деньги после службы собирали назначенные для этого гилюны[11].
Когда Бакша Аркад Чубанов умер, купцы решили церковь строить.
Для освящения места для церкви пригласили епископа из Новочеркасска – 150 верст. Железной дороги тогда в наши степи не было, и архиерею пришлось это расстояние ехать в экипаже. Окружной атаман Сальского округа, не зная, как будут калмыки реагировать на православное богослужение в их станице, прислал туда для охраны сотню пеших казаков. В день освящения казаки оцепили площадь и внутрь круга, где стоял аналой с крестом и Евангелием, пускали только православных. Началось богослужение, благополучно окончился молебен, но, когда начали прикладываться к кресту и Евангелию, калмыки толпой прорвали оцепление, бросились к архиерею и, падая на колени, целовали низ его ризы, а одному удалось протиснуться к аналою, и он поцеловал крест.
Бакша Аркад Чубанов оказался прав. Многие калмыки начали переходить в православие, некоторые поступили в духовную семинарию и сделались священниками. Русские не любили ходить в церковь, когда служил священник-калмык, но все-таки ходили, а исповедоваться у калмыка ни за что не хотели. На это мне лично жаловался один священник-калмык.
Между прочим, Аркад Чубанов, совсем перед смертью, послал телеграмму отцу Иоанну Кронштадтскому26 в сто слов. Содержание телеграммы неизвестно, но отец Иоанн Кронштадтский прислал в ответ только одно слово «поздно».
Воинскую повинность калмыки отбывали так же, как и казаки, так как приписаны были к казакам. Они служили в казачьих полках на собственных лошадях, в собственном обмундировании и в полку получали только казенную винтовку и металлическую пику. А когда пики в полках были деревянные, то должны были иметь и собственную пику. Калмыки хороши были в конном строю, как прирожденные наездники, но в пешем строю сильно отличались от казаков. Почти у всех калмык ноги были несколько искривлены дугой. Это было от постоянной езды верхом с раннего детства, а отчасти и потому, что у калмык принято было носить ребенка не так, как их носят русские и, вообще, все народы, а одна нога ребенка на животе матери, а другая на спине, и ребенка женщина поддерживает одной рукой, другая свободна для работы. Ребенок от рождения сидит верхом на боку матери.
Грамотность среди калмык была мало распространена, но в девятисотых годах многие мальчики поступали в приходские и окружные училища, некоторые кончали гимназии или реальные училища, поступали в юнкерское училище в Новочеркасске и производились в офицеры. Некоторые оканчивали высшие учебные заведения.
Будучи еще кадетом, я расспрашивал калмыка, пришедшего по окончании службы в полку домой. «Ну как служилось? Били тебя?» – «Офицеры никогда не били, а один раз урядник ударил меня в ухо». – «За что?» – «Он скомандовал направо, а я повернулся налево, он и дал мне в ухо». – «Ну а ты что?» – «Я уже больше не ошибался». – «Сердился на урядника?» – «Нет, за что же? Я же ошибся».
Калмыки любили лошадей и хорошо за ними ухаживали. Офицеры старались в полках, где были калмыки, брать вестовыми к своим лошадям калмык.
Один офицер в 11-м полку привез из отпуска красавицу жену, позвал вестового по какому-то делу и потом, наедине, спросил его, понравилась ли ему его жена. «Нет, глаза большой, большой». Это вкус калмык. У них, почти у всех, глаза щелочками.
Когда мне исполнилось 8 лет, меня отвезли учиться в станицу Великокняжескую в пятидесяти верстах от нашего зимовника. Жил я там в семье судебного следователя и ходил в частную школу учителя Жаркова. Я страшно скучал по домашним и по зимовнику, когда как-то приехал в станицу Буюндук с «гостинцами» от мамы, я этому калмыку обрадовался, как родному. Учитель Жарков был запойный пьяница, и иногда по неделям не было уроков. Придут ученики, а некоторые и жили у него, и им говорят: «Николай Кузьмич еще болен».
