Распорядок дня, конечно, был такой же, как в Одессе. Вставали также в семь часов утра и мылись холодной водой. Спускались на молитву, и затем был утренний завтрак: чай с молоком и хлеб с маслом. Все мне показалось вкуснее, чем в Одессе. Когда появлялась Ольга Михайловна, мы также приседали и здоровались по-французски. Но она так приветливо и весело отвечала, к некоторым подходила, задавала вопросы и гладила их по голове. Чувствовались простота и ласка в обращении. Я сразу же подружилась с очень приятной блондинкой Леночкой Матушевской и с другой, очень крупной девицей, Женей Мезенцовой. Обе они хорошо пели и участвовали в церковном хоре. Леночка позднее была регентшей этого хора. Наша церковь находилась на третьем этаже, над дортуарами. Мы ее посещали по субботам и воскресеньям, а также во все церковные праздники. Время Великого поста осталось в памяти как «хождение по мукам». На четвертой и на Страстной неделе мы ходили в церковь два раза в день. Службы были бесконечно длинные, и присесть не полагалось. Иногда выносили упавших в обморок. Но, однако, этого требовала наша православная религия, и надо было ей подчиняться. Нас отпускали на пасхальные каникулы обыкновенно на Страстной неделе.
Очень быстро ознакомилась я с жизнью института и полюбила ее. В противоположность отцовскому суждению дисциплина оказалась куда менее строгая, чем в Одессе, да и сама жизнь была уютнее и веселее. Утром были уроки до двенадцати часов с переменками в пятнадцать минут. После третьего урока был завтрак, с молитвой до и после еды. Затем мы все бросались в «одевалку», где напяливали на себя нижние толстые штаны, башлыки и отправлялись в сад, где зимой катались на коньках, спускались с горок на салазках. С весны был теннис, гигантские шаги, всевозможные качели и гимнастические приспособления. В четверг и воскресенье были приемные дни, когда приходили нас навещать родные и знакомые. Отец вскоре после моего поступления в институт вернулся в имение, где еще не кончились всевозможные работы после уборки хлеба. Тетя Саша уехала с отцом. Мне было очень грустно с ней расставаться, но она не могла переносить сурового петербургского климата. Дядя Жорж приходил каждое воскресенье, иногда даже в четверг, и приносил много сладостей и всевозможного баловства.
Девочки привыкли к моему акценту и больше не дразнили меня. Даже поправляли, когда я делала ошибки, особенно в ударениях. Но у меня был серьезный козырь. Я знала французский язык лучше всех. Классная дама, с которой я познакомилась в первый день моего поступления, оказалась очень симпатичной. Ее звали Августа Маврикиевна Вольф, и, будучи немецкого происхождения, она исполняла немецкое дежурство. У нас было такое правило: один день был посвящен всецело немецкому, а другой – французскому языку. Мы должны были говорить даже между собой на этих языках, что мы, конечно, не всегда исполняли, особенно когда вылетали на переменку в коридор. Наше французское дежурство было менее интересно, так как «классюха» была русская дама, Парамонова, которая совершенно не умела с нами справиться. Она без толку орала и, хотя она отлично знала французский язык, внушить нам к нему любовь не могла. Зато преподавательницу мадам Гризей, настоящую француженку, мы очень любили и уважали. Она всегда была веселая, никогда не сердилась, но беспощадно ставила скверные отметки тем, кто шумел или шалил в классе.
В один из приемных дней дядя Жорж с очень таинственным видом заявил мне, что ему нужно со мной очень серьезно поговорить. «Папа скоро приедет, – сказал он, – но он приедет не один, а с женой». На мое удивленное восклицание он объяснил, что папа женился на той соседке, которая ездила верхом мимо Раздола, зовут ее Клеопатра Михайловна. Тотчас же я вспомнила, что недавно получила письмо от тети Саши, в котором она мне сообщала, что в моей жизни скоро произойдут большие перемены. Смутно пронесся образ всадницы в красивой черкеске, с папахой на золотистых волосах. Вспомнилась дорогая, такая близкая тетя Саша, стало как-то неуютно на душе. Но время шло и вело к неизбежным переменам.
С первой же встречи с Клеопатрой Михайловной7 я полюбила ее. Она пришла с отцом ко мне на прием, принесла массу всякого баловства и весело заявила: «Вот, нам предстоит жить вместе, я надеюсь, что мы подружимся с тобой. Познакомимся ближе, я буду часто тебя навещать, отец не всегда сможет». Она исполнила свое обещание и приходила каждый прием. Я восхищалась ее знанием языков, особенно немецкого, что было естественно, так как ее отец был чистокровный австриец. Впоследствии она мне много помогла в этом, так как я плохо усваивала тяжеловесный стиль этого языка. В институте от нас серьезно требовали знания этих двух главных языков, иначе невозможно было получить аттестат зрелости.
Поразили меня весной белые петербургские ночи[11]. Я много о них слыхала, но реально не могла себе представить, пока не увидела и не ощутила их странной и таинственной красоты. Отодвинув толстые занавеси, мы любовались этим прозрачным светом. Наш сад тонул в голубоватой мгле. Сидя на подоконнике, можно было свободно читать. Когда впоследствии мы готовились к выпускным экзаменам, мы все толпились на этих подоконниках, ссорились из-за мест. Плохо было тем, кто не успел себе отвоевать уютного местечка, им приходилось устраиваться на полу в коридоре, со свечами, ввиду того, что эти ночные занятия были официально запрещены начальством и электричество не полагалось зажигать. Свечи заменяли его, и начальство смотрело сквозь пальцы на наши устройства.
Хотя жизнь в Павловском институте не тяготила меня, я с большим нетерпением ждала весны. Обыкновенно нас распускали в конце мая на летние каникулы, но уже за два месяца до этого я ждала этого дня и мечтала о возвращении в деревню. В тот год отец уехал ранней весной. Этого требовало его земледельческое хозяйство, которым он не пренебрегал, не полагаясь всецело на управляющего, что делали почти все помещики.
Отправились мы большой компанией. С нами ехали мадам Жюли, Саша, Коля и Тамара. Как всегда, дядя Жорж обещал приехать погостить до своего военного лагеря. По обыкновению, тетя Саша встретила нас радушно и весело. Мне сразу же бросилась в глаза большая перемена в ней, она сильно похудела и осунулась. Затаенное беспокойство зашевелилось в моей душе, было ли это предчувствие?
Вскоре появилось новое существо в нашей семье, девочка лет четырнадцати, с неприятными манерами и полуграмотная. Отец мне ее представил так: «Прошу любить и жаловать, это твоя старшая сестра». Ужасно мне не понравилась эта «старшая сестра», вдруг с неба свалившаяся. Жеманная, с особенным фамильярным отношением к отцу, как будто бы у них давно установилась прочная дружба. Очень скоро после этого неприятного вторжения заболела тетя Саша; она жила в отдельном флигеле. Я каждый день ходила ее навещать. Мы много с ней говорили по душам; в одной из этих бесед она сказала: «Жаль, что отец взял на воспитание Улю, она совсем здесь не подходит. Я отговаривала его, но Клеопатра Михайловна согласилась, в этом вся беда».
Тете Саше становилось все хуже и хуже. Пожилой доктор, еврей, который всегда нас лечил, стал часто приезжать из Елизавет-града и оставался ночевать. Когда неожиданно появился отец Александр, мое сердце болезненно сжалось, я поняла, что происходит что-то серьезное и страшное. После довольно долгого пребывания у больной отец Александр вышел на крылечко флигеля, позвал меня и сказал: «Иди к тете Саше, она тебя зовет». Тетя Саша лежала на белоснежной подушке, и ее лицо мне показалось восковым. Подозвав к себе, она благословила меня старенькой иконой Казанской Божией Матери, тихим голосом, но внушительно сказала мне: «Никогда не отступай от своей религии, крепись, всего навидаешься, молись, особенно Божьей Матери. Она будет твоей заступницей, а я там буду просить Ее об этом». Слезы душили меня. Отец вошел вслед за мной, а я убежала, чтобы не показать ей моего волнения. Клеопатра Михайловна поняла остроту моего горя и всячески приблизила меня к себе. В тот же день тетя Саша скончалась. Всю ночь я не спала, заливаясь слезами. Клеопатра Михайловна не отходила от меня. Ко всем близким соседям отец послал верховых. К первой панихиде собралось много народу, вся дворня и все жители нашей деревушки. Покойницу все любили, особенно простой народ. Она всем помогала и обо всех заботилась.
