Несмотря на эти поздние версии, сам миф, судя по всему, восходит к достаточно глубокой древности: царя-жреца догре-ческого культа оленя в конце его царствования разрывали на части. Богиня омывалась после умерщвления оленя. (См. «Греческие мифы» Р. Грейвса.) Можно также представить себе осквернение этого культа тем или иным реальным персонажем, подменившим путем переодевания священное животное с намерением овладеть жрицей, исполняющей роль Артемиды. Согласно Ланое-Виллену (см. «Книгу символов — Словарь символики и мифологии»), «по-видимому, этот миф имел два смысла: прежде всего Актеон должен был объединять в глазах знающих народ Аттики, оставляющий социальные установки древнего дельфизма, переходя к установкам нарождающегося дионисийства, завезенного в Грецию, как нам представляется, потомками Кадма…». По Ланое, имя Актеона восходит к Кек-ропу, первому царю Аттики, называемой Актеей или Актайей, и отсылает к берегу: это страж города. Между Мегарой и Пла-теями показывали место, где он, как считалось, и увидел нагую Артемиду. Во втором смысле эта история, по-видимому, должна показать нам в лице Актеона дельфийского жреца, каковой, нечаянно вмешавшись, не будучи в них посвященным, в мистерии Артемиды и потом их разгласив, счел нужным укрыться в самой недоступной глубине леса среди приверженцев Диониса (превращение в оленя), где он в конце концов и был все же обнаружен и предан смерти бывшими стражами его дворца (своими псами).

Мы разделяем лингвистическое толкование Ланое-Виллена, согласно которому Керберос (пес) происходит от Кер (рогатый) и означает также и старый рогач или старый олень, символ, по его мнению, дионисийского отшельника. Попытка насилия Актеона над Артемидой происходит тем самым из соперничества дельфийского (Артемида) и дионисийского (Актеон) культов.

Представление об изнасиловании Артемиды присуще самой природе ее мифа, а опасение мужского насилия основополагающе для всего ее облика, одновременно и целомудренного, и вызывающего: у Актеона были предшественники: роспись на вазе показывает, как Артемида защищается от гиганта Отоса, который, согласно приведенной в «Одиссее» легенде, хочет ее изнасиловать («Одиссея», XI, 305 и далее). Орион, спутник по охоте самой богини, хочет овладеть ею силой и умирает от укуса скорпиона (Гесиод, Фрагменты, ХLIII).

Аталанта, дочь царя Аргоса Иаса (часто смешиваемая с Аталантой, дочерью царя Скироса Схенея) — дева-охотница из Тегеи; она появляется как фигура Артемиды в легенде о Мелеагре, сыне царя Калидона Ойнея и его супруги Алфеи. Поскольку царь пренебрегал культом Артемиды, богиня наслала чудовищного вепря, который разорял весь Калидон. Тогда братья Алфеи и ее сын Мелеагр, герой похода аргонавтов, созвали на облаву на чудище знаменитых героев со всей Греции: Ясона, Тесея, Диоскуров, Теламона, Нестора (отца Ахиллеса); присоединилась к этой компании и «быстроногая» Аталанта, «рощ ликейских краса», чей вид и повадки напоминают «отрока с грацией девы» или «деву, суровостью юным героям под стать». Во время охоты вся компания несет немалый урон, пытаясь загнать чудовище, пока наконец Аталанта — то есть сама богиня — не ранит его смертельно своей стрелой. На основе чего Мелеагр, до безумия влюбившийся в охотницу, хочет присудить ей в качестве трофея голову вепря. Дядья Мелеагра воспринимают это подношение чужачке как оскорбление, и во вспыхнувшей перебранке Мелеагр их убивает. Едва Алфея узнает о смерти своих братьев, как ее одолевает мысль, что именно она и должна позаботиться, чтобы ее сын понес наказание за свою вину. На самом деле, сразу после его рождения Парки бросили при ней в очаг головню, объявив, что ребенок будет жить до тех пор, пока эта головешка не сгорит. Алфея тут же выхватила ее из огня и залила водой. И вот, разрываясь между материнской любовью и любовью к братьям, Алфея после чудовищных колебаний предает головешку огню, а своего сына тем самым смерти. Это приключение, в котором Артемида в целях наказания использует соблазн, отлично иллюстрирует провокативный характер богини. В этом духе и интерпретирует Светоний знаменитую картину Паррасия, которую Тиберий хранил у себя в спальне и которая изображала «Meleagro Atalanta ore morigeratur»[12] (Светоний, «Тиберий», ХLIV).

Каллисто — дочь царя Аркадии Ликаона и спутница охотницы Артемиды; соблазненная Зевсом и впавшая в немилость у Артемиды, которая заметила при купании ее беременность; она превращена в медведицу ревнивой Герой (Юноной) и потом вознесена Зевсом среди созвездий. По другой версии, после превращения в медведицу она была убита самой Артемидой. Тяжелая чадом Зевса, Каллисто произвела на свет Аркаса (Арктос: медведь). Судя по всему, эта легенда рационально излагает некий смутный более древний миф. В действительности Ликаон — не кто иной, как ликейский Зевс, которому поклонялись жители Аркадии; Каллисто — всего-навсего двойник Артемиды-Каллисты («прекраснейшей»), которую под этим именем почитали в Аркадии. Поскольку медведица является одним из символических зверей Артемиды — кое-кто этимологически выводит ее имя из арктос, — в этом приключении можно обнаружить смутный отголосок инцестуозных домогательств Зевса по отношению к собственной дочери Артемиде.

Кадм или Кадмос, сын финикийского царя Агенора, был отправлен отцом на поиски своей сестры Европы, похищенной Зевсом; попав по ходу поисков в Беотию, он встречает и убивает дракона, приходящегося сыном Аресу (Марсу), и по приказу Афины засевает землю зубами чудовища, из которых рождается полчище воинов, тут же принимающихся истреблять друг друга. С пятерыми, оставшимися из них в живых, Кадм основывает город Фивы. Потом Кадм женится на Гармонии, дочери Ареса и Афродиты, и приживает от нее четырех дочерей: Ино, жену Афаманта, Агаву, мать Пенфея, Автоною, мать Актеона, и Семелу, мать Диониса.

1 Святой Августин, чья апологетическая цель — наглядно продемонстрировать безнравственность тех богов, на которых опиралась языческая реакция, исходит из данных римской традиции, согласно каковой боги, призываемые во время эпидемий чумы, предписали проведение в Риме сценических игрищ. Чума отступила, но разбушевалась новая чума, на сей раз практически неизлечимая: развращение нравов театром. Таким образом святой Августин выявляет сначала представление о сделке: телесное излечение, компенсируемое болезнью духа. На самом деле целью введенных богами сценических игрищ является представить низости самих этих богов, причем подобные представления смешиваются с культовыми торжествами. Новое представление, выявленное Августином: эти боги свидетельствуют о противоречивом требовании: они хотят, чтобы им поклонялись и в их самом безнравственном, самом постыдном поведении. Эти боги находят удовольствие в своем собственном стыде. Подобное представление, очевидно, могло сформироваться только в рамках размышлений христианского духа, каковой проецирует мистерию воплощения в такую теологию, для которой мифическая сцена замещала воплощение. Античный дух не осознает этого противоречия, он слишком вовлечен в него — до такой степени, что аморальность оказалась подразумеваемой самой функцией мифов. Протесты языческих философов против кощунственного воображения поэтов выдвигались исключительно с моральной и рациональной точки зрения. По-настоящему оригинально в святом Августине то, что он признал: демоны, стремясь сойти за божества, способны предстать в виде богов, желающих, чтобы им поклонялись как плохим божествам с нравственной точки зрения, или страдающих от того, что они оклеветаны в таком качестве людским воображением.

Боги не только хотят, чтобы прославлялись их низости, они любят, чтобы им приписывались даже и воображаемые преступления. Полностью развернув противоречивую природу theologia theatrica, святой Августин выводит из этого ложность их божественности и реальность их демонической сущности. В какой мере та дилемма, которой он хочет ограничить своих языческих оппонентов, могла быть этими последними осознана? (Наверное, напоминая им о непоследовательности римских законов: тех законов, что чтили культ богов, но лишали актеров гражданских почестей. Ведь актеры в такой же степени, как и жрецы, являются служителями культа. Чествуешь бога, бесчестишь играющего его роль человека. В этом отношении римляне проявляют непоследовательность и нечестивость. Греки выказывают куда большую последовательность в своем поклонении, почитая сразу личность и бога, и того актера, который изображает его на сцене.) Как бы то ни было, для проведения его рассуждений мысль Августина должна исходить из христианских представлений о Воплощении и, в частности, из понятия кеносиса. И весьма любопытно, что, намереваясь во имя воплощенного Бога, Слова, ставшего плотью, опровергнуть веру в божеств, которые хотят, чтобы их наделяли своими собственными пороками, Августин приходит к тому, что реконструирует природу этих богов с точки зрения их противоречивого представления: да и противоречиво оно лишь для его собственного, платонического и христианского рассудка: в действительности тот, кто говорит бог, предполагает некоего хорошего бога — поскольку дурное божество является просто терминологическим противоречием, — откуда и возникает мысль, что эти боги — демоны (причем демоны эти — промежуточные божества в платоновской теологии — смешиваются с демонами из Евангелий, имеющими совершенно иную природу). Но, если принять, что эти столь плохие божества тем не менее являются божествами, божество в своем желании, чтобы ему поклонялись как плохому или порочному, заимствует у людей образ действия, чреватый осуждением со стороны людской морали. Поскольку божества, чтобы быть настоящими божествами, по своей сути бесстрастны и именно из-за бесстрастия, в смысле платонической и стоической философии, и хороши; если когда-либо эти божества и сближались с людьми, им приходилось заимствовать у смертных как раз то, чем по самой своей природе они от этих смертных более всего отличаются: страсти. Что же тогда удивительного в том, что, приемля человеческие страсти, божества усиливают их под стать чрезмерности своей божественной природы и что обретенные богами пороки принимают беспредельные пропорции, достичь которых люди могут только в воображении — за отсутствием возможности безнаказанно вершить подобное в своем смертном состоянии? Но почему же они подавали пример именно в пороках, а не в добродетели? Почему не предписывали никакого морального законодательства, не позаботились о нравах поклоняющихся себе? Почему? Потому что боги из-за самого факта бесстрастности своей натуры не могли послужить каким бы то ни было похвальным примером для человека, не могли проявить себя добродетельными! — ибо высшая добродетель, с точки зрения страстного и смертного человека, совпадает с бесстрастным бессмертием. Если, с точки зрения человека, чем более некий смертный индивид выказывает свою щедрость, тем более выказывает он и бесстрастие, то с точки зрения богов, когда им пришло в голову — или когда нам представляется, что им пришло в голову — с божественной щедростью сообщаться с людьми, они выказали себя по-человечески добродетельными, принимая — и оставаясь при этом полностью богами — самые грязные, самые пагубные страсти человеческой натуры. Таким образом предписать людям представлять их на сцене не в их бесстрастии, а как необычайно развращенных существ — прелюбодеев, кровосмесителей, воров и клятвопреступников, — по-своему приниженных, но не дающих забыть, что речь идет о богах, которые унизились единственно самим фактом общения с почитателями и своего зрелищного представления им; — подобное предписание, говорю я, подталкивает этих богов, поскольку согласуется с фантазиями языческого Рима, к тому, чтобы воплотиться.