И когда «Интервенция» легла «на полку», это был удар.

А потом была работа 1975 года, когда на фирме «Мелодия» должны были выпустить два «гиганта» (не CD) Володи. Причем одна пластинка была с песнями Высоцкого в его исполнении, а другая – Марины Влади, для которой Володя специально написал песни! Этого тоже не случилось, пластинки так и не вышли до сих пор. Была надежда, что к юбилею Вл. Высоцкого и Марины Влади мы все-таки сделаем это, но увы…

А еще пробы Марины Влади и Вл. Высоцкого к фильму «Емельян Пугачев» по сценарию Эдика Володарского, где роли Екатерины II и самого Пугачева должны были исполнять они, так надеявшиеся, что наконец-то смогут работать вместе, что проживут, может быть, год вместе, да и персонажи очень яркие и известные. Но не случилось и этого.

А Володя имел право на все эти несостоявшиеся победы и успехи! Вот так я был свидетелем и участником, как рушились, не успев состояться, его ожидания и надежды.

Но вернусь все-таки к своему альбому о Вл. Высоцком. Вторая попытка была уже после того, как Володи не стало. Мы задумывали этот альбом в форме квадрата, размера пластинки-гиганта. Казалось, что это будет правильно и интересно.

Но и вторая попытка не удалась, альбома тогда не случилось.

Но дожили мы и до третьей попытки, как в сказке. Мне очень хотелось сохранить размер квадрата, но так как два предыдущих моих альбома были изданы в других пропорциях, то и третий альбом – альбом о Вл. Высоцком – предполагался как их продолжение. В альбоме я воспроизвел когда-то снятые кадры целиком, без изъятия, без выкадровки, потому что теперь даже какие-то случайно попавшие в объектив детали, фрагменты квартиры, не предполагавшиеся в окончательной композиции, всё, что у меня осталось за кадром, создавали новый объем, дополнительный, едва уловимый, но верный и точный тон времени. Я буду очень рад, если этот «квадрат», назовем его так, альбома Вл. Высоцкого будет прослеживаться, будет всем очевиден.

В альбом также входит рабочий материал, так называемые «контрольки», я искренне считаю, что тем, кому по-настоящему близок и дорог Высоцкий, будет интересно каждую съемку – а их у меня около двадцати – увидеть и самому выбрать нужный кадр.

Перед читателем и зрителем не просто редкие и избранные изображения, здесь абсолютно все, что я снял о Володе Высоцком.

К сожалению, в моем архиве сохранились не все негативы, часть их утрачена во время моей бездомности, часть в редакциях и в печати. Быть может, кто-то откликнется и сообщит, что негативы и слайды нашлись там-то и там-то, или у кого-то они сохранились. Бывают в жизни чудеса…

(Вот, кстати, и о чудесах. Нашлись четыре негатива самой первой съемки из «Интервенции», но гражданин не собирается их вернуть – мол, он их нашел, а не украл!)

Кем был Высоцкий в той жизни для нас, для многих людей? Для меня лично в какие-то трудные минуты, в минуты отчаяния он значил много. Я смотрел на его фотографию и говорил себе: «Что же ты ноешь? Вот уж кого жизнь не жалела, наносила удары под дых. Причем иногда била на обыкновенном, бытовом и самом мерзопакостном уровне. В отместку за талант, назло правде, за то, что ты любим всей страной?»

Говорят, Володя был народным любимцем, даже не народным, не то слово, он был человком всей страны, личностью, знаковой (как сейчас говорят) фигурой, опорой, голосом, языком всей страны.

Он говорил и пел о том, что переживали, думали и чувствовали многие. И каждый человек находил в этом свой «пласт», свои слова, кто-то на глубине, кто-то на поверхности.

И еще почему его любила страна: все забиты, все зажаты, все безгласны, но нашелся человек, который за нас за всех смог сказать, преодолел нашу немоту – и за сумасшедших, и за полярников, и за летчиков, шахтеров, за многих и многих людей. И слушали его почти все, даже те же партийные начальники, и очень любили его. Просто у них работа была такая – душить его!

Вот уже сколько лет я горжусь этим альбомом. Речь совсем не обо мне, не о моих фотографиях, просто я смог представить время Таганки и Владимира Высоцкого в нем.

Странное чувство, когда-то он приехал на мою первую выставку в Доме кино в городе на Неве. Ходил, смотрел, молчал. Потом написал в книге отзывов:

«Приехал я на выставку извне,

С нее уже другие сняли пенки.

Да! Не забудут те, что на стене,

Тех, что у стенки!

Вл. Высоцкий».

Дина Рубина

Русская канарейка

книга третья

Блудный сын

Луковая роза

1

Невероятному, опасному, в чем-то даже героическому путешествию Желтухина Пятого из Парижа в Лондон в дорожной медной клетке предшествовали несколько бурных дней любви, перебранок, допросов, любви, выпытываний, воплей, рыданий, любви, отчаяния и даже одной драки (после неистовой любви), – по адресу рю Обрио, четыре.

Драка не драка, но сине-золотой чашкой севрского фарфора (два ангелочка смотрятся в зеркальный овал) она в него запустила и попала, и ссадила скулу.

– Елки-палки… – изумленно разглядывая в зеркале ванной свое лицо, бормотал Леон. – Ты же… ты мне физиономию расквасила! У меня завтра ланч с продюсером канала «Mezzo»…

А она и сама испугалась, налетела, обхватила его голову, припала щекой к его ободранной щеке.

– Я уеду… – выдохнула в отчаянии. – Ничего не получается!

У нее, у Айи, не получалось главное: вскрыть его, как консервную банку, и извлечь ответы на все категорические вопросы, которые задавала, как умела, – уперев неумолимый взгляд в сердцевину его губ.

В день своего ослепительного явления на пороге его парижской квартиры, сразу после того, как он разомкнул, наконец, обруч истосковавшихся рук, она развернулась и наотмашь ляпнула:

– Леон! Ты – бандит?

И брови дрожали, взлетали, кружили перед его изумленно поднятыми бровями. Он засмеялся, ответил с прекрасной легкостью: – Конечно, бандит.

Снова потянулся обнять… но не тут-то было. Эта крошка приехала воевать.

…бандит, бандит, твердила горестно, знаю я все эти замашки…

– Ты сдурела? – Потряхивая ее за плечи, говорил он. – Какие еще замашки…

– Ты странный. Опасный. На острове чуть меня не убил. Я все обдумала и все поняла: у тебя нет ни мобильника, ни электронного адреса, ты не терпишь своих фотографий, кроме той афишной, где ты как радостный обмылок. У тебя походка, будто ты убил триста человек… – И встрепенувшись, с запоздалым воплем:

– Ты затолкал меня в шкаф!!!

Да. В кладовку на балконе он ее действительно затолкал – когда Исадора явилась, наконец, за указаниями – как кормить Желтухина. От растерянности спрятал, не сразу сообразив, как объяснить консьержке мизансцену с полураздетой гостьей в прихожей, верхом на дорожной сумке… Да и в кладовке этой чертовой она отсидела ровно три минуты, на время судорожного объяснения его с Исадорой: «Спасибо, что не забыли, моя радость…(пальцы путаются в петлях рубашки, подозрительно выпущенной из брюк)… однако получается, что уже… э-э… никто никуда не едет!».

Однако вывалил же он на следующее утро той же Исадоре всю правду! Ну, положим, не всю; положим, в холл он спустился (в тапках на босу ногу) лишь затем, чтобы отменить ее еженедельную уборку. И в тот момент, когда лишь рот открыл (как в песне блатной: «ко мне нагрянула кузина из Одессы»), сама «кузина», в его рубахе на голое тело, едва прикрывавшей… – да ни черта не прикрывавшей! – вылетела из квартиры, сверзилась вниз, как школьник на переменке, и стояла-перетаптывалась на нижней ступени, требовательно уставясь на обоих. Леон вздохнул, расплылся в улыбке блаженного кретина, развел руками и сказал:

– Исадора… это моя любовь.

И та уважительно и сердечно отозвалась:

– Поздравляю, месье Леон! – словно перед ней стояли не два обезумевших кролика, а почтенный свадебный кортеж.

На второй день они хотя бы оделись, отворили ставни, заправили измученную тахту, сожрали подчистую все, что оставалось в холодильнике, даже полузасохшие маслины, и, вопреки всему, что диктовали ему чутье, здравый смысл и профессия, – Леон позволил Айе (после грандиозного скандала, на протяжении которого уже заправленная тахта вновь взвывала всеми своими пружинами, принимая и принимая неустанный сиамский груз), – выйти с ним в продуктовую лавку…