Домина держала руку умирающей в своей руке. Патер Бонифаций, бормотавший молитвы, внезапно возвысил голос:

— Признаешь ли ты себя грешницей? Признаешь ли, что жила не по истине, не так, как хотел Создатель?

Еле слышно умирающая выдохнула:

— Да.

— Каешься ли ты в грехах своих?

— Да.

— Готова ли ты ступить на путь истинный, если Господь дарует тебе новую жизнь?

— Да.

— Повторяй за мной!

В глубочайшей тишине, делая длинные паузы между словами, сестра Гертруда — обессиленная, она дышала с трудом — помолилась в последний раз.

— Если кто-либо поступил со мной не по правде, если я поступила с кем-либо не по правде, все — и правду и неправду — я передаю в Твои руки, Господи, кому я обязана жизнью своей…

Тихий хрип загасил окончание фразы. Священник перекрестился.

Услышав вздох старшей монахини, мать-настоятельница наградила ее строгим взглядом. Молча, без движения, без слез сидели сестры у постели умершей до тех пор, пока колокол не призвал их к молитве.

После ночной службы Катрина сидела на своей кровати, уставившись в темноту. «Мир там многоцветен… там вы увидите цветы и краски…» — словно наяву услышала она голос Гертруды и сглотнула слезы.

«Краски, разноцветье, — подумала девушка, — там будут дивные краски и мягкая удобная одежда, и пение ангелов…»

Она не сумела сдержать слез. Ах, если б можно было вслед за сестрой Гертрудой уйти в райские кущи!

Но она по-прежнему сидела в темноте, из которой выползал сырой холод, слушала, как монахини укладываются спать, слушала дыхание соседок по спальне, шум дождя на улице, капли которого разбивались о каменные стены и стекали на землю. В эту землю скоро положат и тело Гертруды. Горсткой праха был человек и в прах он снова…

«…Inqietum est cor nostrum donec

requescat in te…»

«…Беспокоится сердце наше, пока не успокоится в Тебе…»

Еще долго молилась Катарина в ночной темноте.

***

— Катарина, вставай! — Настойчивый шепот.

Эльза дергала подругу за свисающую с кровати руку.

— Я так устала…

— Пора. Колокол гудит. Ты что, собираешься спать в час воскресения Господа нашего?

Катарина застонала. Ее бил озноб. С трудом поднялась она с кровати, и Эльза набросила ей на плечи накидку. Стояла глубокая ночь. Поблескивая, в окна заглядывали зимние звезды. Катарина шла, опираясь на руку подруги. Молча присоединились они к монахиням, скользящим по коридору, точно тени. Спустившись по лестнице, девушки очутились в помещении церковного хора. Сегодня подруги пришли последними. Все стулья были заняты. Ощупью нашла Катарина свое место. Никого она не узнавала, но чувствовала, как, дрожа от холода, дышат сидящие рядом монахини. Одна кашляла в платок, другая тихонько сморкалась.

«…А solus ortu usque ad occasum“

«От начала солнца и до исчезновения его».

Слабые голоса гасли под гулкими церковными сводами. У Катарины начинался жар, сознание путалось. Она беспомощно склонилась набок. Кто-то крепко ухватил ее за горячие руки. Петь она уже не могла, пробормотала «Аминь» и, обессиленная, откинулась на спинку стула.

По окончании песнопения Авэ и Эльза помогли Катарине добраться до постели. От еды девушка отказалась. После трапезы настоятельница велела перевести больную в теплую комнату. Магдалена осталась с ней.

Катарина металась в бреду. Она звала маленькую собачку, с которой играла в родном доме в Липпендорфе. Но никто не знал, кого она имеет в виду. Потом заговорила с матерью, привидевшейся ей молодой и полной сил. В минуту кризиса вдруг отчетливо произнесла: «Мать Мария, посмотри на моих детей, на многих детей моих…»

Когда настоятельнице рассказали, что говорила в бреду Катарина, та озабоченно покачала головой.

Через неделю жар спал и Катарина смогла приподняться. В камине, потрескивая, горел огонь. За окном белели запорошенные снегом крыши. Девушка со вздохом откинулась на подушки. Ее любимый огород все еще погребен под снегом. Незачем вставать…

Немного погодя слуха больной коснулся звук шагов монахинь, идущих на молитву. И тут что-то отозвалось в ее душе. Одна, в медленно густеющих сумерках Катарина начала молиться. И незаметно для себя уснула.

Магдалена принесла племяннице терпкого вина со специями.

— Выпей, и силы вернутся к тебе.

— Ах, тетя Лена…

И монахиня не упрекнула Катарину за то, что та обратилась к ней не по уставу. Не возразила она и тогда, когда девушка положила ей голову на колени и закрыла глаза.

— С радостью я ушла бы на небо вместе с Гертрудой.

— Господь каждому определил жизненный срок. И тебе тоже.

— Да, — покорно произнесла Катарина и вздохнула.

— Подожди. Вот растает снег, и мы снова пойдем в наш сад-огород.

Катарина улыбнулась и кивнула.

— А теперь спи. Не исключено, что через несколько дней ты сможешь ходить.

Катарина смежила веки. Будто издали слышала она голос тети и вдруг увидела себя самое. Падал снег, и она шла сквозь него в сад. Снежинки танцевали перед ее лицом, точно белые звезды. Тихое пение доносилось ото всюду. Внезапно перед ней выросла высокая фигура в коричневой рясе. Босыми ногами ступал незнакомец по сияющему снегу. Это мог быть только святой Франциск — не так давно о нем читала вслух сестра Вероника. Он шел зимним лесом, а с другой стороны с жалобным плачем приближалась к нему святая Клара .

— Ты считаешь, что нам нужно расстаться? Но, брат мой, зачем?

— Разве ты не знаешь, что о нас говорят? Ряса, святая одежда монашеская, стала насмешкой в устах людских.

— Они злословят, Господь тому свидетель! — Святая Клара вскинула руки к небу. Но святой Франциск, обычно такой доброжелательный, упрямо покачал головой.

— Они ищут повода для насмешек надо мной. И слова моего чуждается их слух. Любой предлог им на руку. Но я докажу, что они неправы. Мы должны расстаться, сестра.

Монахиня заплакала.

— Когда же я увижу тебя, брат мой?

— Если мы найдем цветущие розы, тогда…

Они стали удаляться друг от друга, белые хлопья вуалью опустились между ними, и вдруг…

Торжествующий возглас нарушил белое безмолвие. И Клара, святая Клара, вернулась.

Ноги несли ее над заснеженной тропинкой.

— Брат! Брат мой! — издалека закричала она. Руки женщины были полны свежих роз.

Катарина вскочила. Темно и тихо. Ни звука не проникало со двора. Все было покрыто снегом.

***

В субботу Катарина тяжелыми шаркающими шагами проследовала за сестрами в церковь. Лицо ее было бледным, под глазами залегли круги.

***

— Наша задача — восхвалять Небесного Жениха. Ничего более высокого и прекрасного мы, женщины, не можем Ему дать, — настоятельница испытующе вглядывалась в лица своих подопечных.

По вечерам, после ужина, монахини собирались за рукодельем. Пока аббатиса говорила, они склоняли головы над вышивками или обращали взоры на тусклое пламя свечей. Только Катарина смотрела настоятельнице прямо в глаза. Возражения и вопросы вертелись у нее на языке, но она не осмеливалась размокнуть уста. Было написано, черным по белому было написано в книгах и жизнеописаниях святых и не подлежало никакому сомнению, что Господь хотел от монахинь целомудрия, бедности, послушания… и еще раз послушания… Но, несмотря на это, святая Клара нашла розы. Розы на снегу.

Катарина взяла ткань, которую ей надлежало вышить золотой нитью. И придвинулась ближе к свету. Нить блеснула в ее руках. Девушка вышила маленький крестик.

Кто-то из важных господ, возможно сам архиепископ Майссенский, когда-нибудь облачится в это одеяние и станет перед алтарем, посверкивая перед Господом всеми этими маленькими золотыми крестиками, вышитыми Катариной, и никто не будет знать, как болели ее исколотые пальцы, как выедала глаза копоть сальных свечей. Сколько же крестиков надо вышить, чтобы они сложились в узор…

Она отыскала глазами рисунок и взялась за новый крестик.