Впечатление было такое, будто кто-то провел в комнате быстрый и брутальный обыск.

«Так вот что это за звуки были», – догадался Вигилярный. Он вспомнил реакцию девушки на его появление. Теперь ему стало неспокойно. Очень неспокойно. И холодно. Словно ему на плечи накинули мокрую простыню.

Он побродил по комнатам. Гречика нигде не было. Однако и новых следов обыска не нашлось. Осмотр двора тоже не прояснил ситуации. Вигилярный окончательно сбросил с себя похмельную неторопливость. Его движения обрели уверенность и проворность. Он заглянул в недра невысокой пристройки, принятой им за гараж. Там обнаружилась домашняя мастерская с токарным станком и фрезой на массивной станине. Вдоль стены сложили дубовые доски, паркет и обрезки труб. Топоры, пилы, цепи повесили на стене. На полках, под потолком, выстроились шеренги банок, бутылей и закупоренных стаканов. С потолочных балок свисали шнуры.

«Профессор здесь мастерит, наверное, – предположил Павел Петрович. – Расслабляется рукодельем». Глаза его тем временем привыкли к полутьме и заметили нечто жутковатое.

Ручейки пота мгновенно смыли холод со спины Вигилярного. Из-за токарного станка торчали босые старческие ноги с широкими, набухшими ступнями. Несколько минут он не отрывал взгляда от кривых, небрежно обрезанных ногтей и желтовато-восковой кожи, словно припудренной серым. А когда оторвал, то заметил, что фрезерная плита залита жидкостью, казавшейся в полумраке жирной и черной. Стружка на полу набухла темными грудками. Он уже знал, что увидит, если заглянет в узкий проход между станками.

«Немедленно бежать отсюда», – решил Вигилярный. Ведь рыжая не просто так оставила его в живых. Вероятно, «назначила» именно его тем терпилой, на которого органам будет удобно списать убийство профессора. Он прислушался. На улице заскрипела калитка. Потом послышались голоса. Вигилярный судорожно осмотрелся вокруг. Слева от себя он обнаружил узкий проход, ведущий, судя по всему, в жилые помещения дома. В проходе он увидел крутые ступени, спускающиеся вниз, к двери, обитой крашеной жестью. Он подергал ее. Судя по звуку, дверь изнутри запирала лязгающая задвижка. Не требовалось усилий воображения, чтобы догадаться: проход вот-вот превратится в ловушку.

Тем временем звуки, доносящиеся со двора, становились все более определенными. Там разговаривали. Кто-то весьма энергично раздавал распоряжения, смысл которых почему-то не доходил до паникующего сознания Вигилярного. Воображение компенсировало проблемы восприятия, рисуя деловитую команду милицейских ищеек, рыскающих владениями покойного профессора.

«Подставила, ментов вызвала… Вот сука!» – он сильнее дернул крашеную дверь. Ему показалось, что невидимая задвижка поддалась его напору. Зацепил пальцами за край двери и почувствовал, как жестяной лист режет кожу на пальцах. Но выбирать не приходилось. Вигилярный предельным усилием потянул дверь на себя, запиравшая ее железка оторвалась и упала. Как показалось ему, с оглушительным звоном. Дверь подалась, он едва удержался на ногах. Боль от порезанных пальцев добежала до мозга.

«Только бы на улице не услышали!» – попросил он неведомые высшие силы.

За дверью повисла непроглядная темень. Вигилярный вытянул перед собою руки и на ощупь двинулся в эту тьму. Вскоре под рукой вместо шершавой стенки оказалось что-то гладкое и с выступом посередине.

«Выключатель!» Спустя мгновение тьма исчезла. Он стоял посреди довольно длинного и высокого кирпичного коридора, освещенного голой лампочкой, свисающей на скрученной проволоке. В дальнем углу коридора Вигилярный заметил еще одну дверь. Третий выход из коридора – и тоже закрытый – обнаружился рядом с ним, в правой стене. Нужно было выбирать. Причем быстро. Он попробовал сориентироваться в подземном пространстве. Вспомнил расположение мастерской, лестницы и коридора. Получалось, что двери справа вели к цокольным или подвальным помещениям особняка, а затем, скорее всего, в комнаты на первом этаже. Но туда уже могли заглянуть защитники правопорядка. Поэтому Вигилярный двинулся к торцевой двери. Она была значительно крепче той, от которой Павел Петрович оторвал задвижку. Дверь сварили из трехмиллиметрового листового металла и оснастили врезанными замками. Вигилярный внимательно присмотрелся к замочным щелям: в нижней разглядел колодку цилиндрического замка, в верхней – торец сейфового «бриссоля».

Когда-то, сам не зная зачем, Павел Петрович купил на базаре брелок с набором ключей-отмычек. Теперь криминальный сувенир мог его выручить. Он вынул брелок из кожаного футлярчика, раздвинул веером вороненые крючки и пластины.

«Вроде бы приличная сталь, – оценил Вигилярный. – Вот этот крючок, кажется, у блатных называется «люськой». А этот – «карпычем». Как-то так…»

Он вставил «карпыча» в нижнюю щель. Нажал, провернул, ощущая, как инструментальная сталь преодолевает сопротивление, срезая профиль колодки, насилует фуфловый металл. Потом услышал характерное клацанье.

«Виват!»

Сейфовый замок продержался значительно дольше. Между попытками его сломать Вигилярный прислушался к внешним звукам, но ничего подозрительного не слышал. Когда дверь наконец-то открылась, ощутил запах ацетона. За дверью оказалась кладовка, треть которой занимал старинный платяной шкаф. На полу кто-то оставил осколки винной бутыли, в углу ржавела канистра. Вигилярный сразу понял, что сюда давно никто не заглядывал. На полу, на осколках, на резных узорах шкафа покоился слой девственной пыли.

Он осмотрел зарешеченное окно. Решетку можно было сломать, но сделать это бесшумно и быстро вряд ли вышло бы. Он уже было вернулся в коридор, но что-то заставило его внимательней присмотреться к шкафу. Может, он вспомнил фильм о Нарнии, а может, какое иное воспоминание подтолкнуло его к допотопному гардеробу.

«Ведь зачем-то же, – подумалось Павлу Петровичу, – затащили эту древность в подвал, да еще и защитили от стороннего любопытства металлической дверью. Неспроста это, ой неспроста».

Григорий настороженно (а сам он определил: «осмотрительно») шел Львовом. Он не любил городов с их подлым, злым и зря толпящимся народом. Деревни были ближе его пониманию. Они жили хозяйственными и святочными коловоротами, от урожая до урожая, от праздника к празднику. Их естество не вмещало хитрых стратегий. А в городах Сковорода каждый миг своего пребывания ощущал, как растет, ворочается, пульсирует в их мистическом сердце дальновидный замысел. Как живет своей причудливой и спрятанной от посполитых людей жизнью та стержневая корыстная необходимость, благодаря которой города и возникли. Духовным зрением Григорий видел: та необходимость, которая пряталась в мистическом сердце Киева, имела торговый смысл. Киев родился как речной базар на берегу Подола, продолжился как базар и жил теперь как базар. Всем его святым церквям, пещерным криптам, монастырям и часовням не хватало сил, чтобы молитвенными подвигами, покаянными шествиями, постами и схимами переназначить барыжную судьбу града Владимира и Ольги. Призвание Санкт-Петербурга определилось волей одного человека – его основателя. Город Петра родился схемой и жил как схема. Геометрически правильная, солдатская пустота площадей равнодушно господствовала над его домами, радовалась свежему снегу и желала военных парадов.

Необходимость Львова показалась Григорию призванием иного свойства. Воля князя-основателя уже давно не владела его за́мками. Ее заслонил замысел польского короля Казимира, давшего городу военно-торговое назначение. Рынки и фарные площади[39], где продавали и покупали все, чем торговали Европа и Азия, влияли на призвание города Льва не так фатально, как на ту метрополию, чьи кривые строения обсели Печерские высоты. Дворцы и дома Львова жались друг к другу спинами, будто ночные стражи, потревоженные исходящей из тьмы угрозой. Обыватели галицкой метрополии жили под защитой нагроможденных веками каменных стен, настороженных башен и угрюмых ворот. Львов, как и австрийский Пресбург, был прежде всего крепостью, созданной для противостояния завоевателям и кочевым демонам. И Григория, как исповедника вольного духа степей и странствий, он признавал чужим себе и не принимал в свое бытие. Сковорода знал, что вскоре покинет эту напряженную прикарпатскую крепость и критически приблизится к Отцу городов – Риму. Он пожелал познать еще и ту счастливую необходимость, на которой воинственный Ромул основал Вечный город. Он давно бредил Италией и ныне побеждал холод ранней львовской весны мечтами о жарких прикосновениях апеннинского солнца.