— Ты видел царицу?

— Видел.

— Говорят, она красива.

— Очень моложава, удивительно моложава! Ей говорят, за сорок лет, а поглядеть на нее, более тридцати не дашь. Но она далеко не так красива, как ты, моя любимая!

— Полно, Михаил, я проплакала свою красоту. Я плачу целый день. Отец бьет меня…

— Как же он смеет? — закричал Михаил.

— Смеет, потому что отец. Сегодня опять приходил Петр Иканат. Руфини хочет увезти меня в свою страну, в Италию. Он предлагает за меня большую сумму.

— А сколько?

— Сколько — не знаю, но отец говорит, что если я соглашусь, он может закрыть трактир и жить припеваючи. А если я не соглашусь, он грозит убить меня, и он сделает это, — ты знаешь, какой он.

— Положим, он этого не сделает: за убийство закон карает очень строго.

— Да кто же узнает, что не стало Анастасо, дочери трактирщика Александра? Никто этого не заметит. Во всяком случае, я не пойду к Руфини, он мне противен, я люблю тебя, Михаил.

— Успокойся, Анастасо, с тобой не случится ничего дурного. За это ручается тебе протоспафарий Михаил. Подойди ко мне ближе, дай мне налюбоваться на тебя.

Михаилу было жаль Анастасо и он долго сидел молча, обдумывая, как бы помочь ей.

— Я все устрою, я найду средство усмирить твоего отца.

— Вот что, — сказала вдруг Анастасо, — я не уйду от тебя, я останусь здесь?

— Что?

— Я останусь у тебя навсегда. Разве мы не обручены?

— Нет, при обручении пишется контракт.

— Зато между нами связь, которая крепче всяких контрактов.

— Положим, но связь эту не признает закон.

— Какое мне дело до закона? Я люблю тебя и буду жить с тобой.

— Это невозможно, милая Анастасо. Подумай, что скажут про тебя?

— Мне все равно, только бы не терпеть побоев от отца и не видеть Петра Иканата.

— Ты его больше не увидишь. Я поговорю с братом и он как-нибудь его устранит, казнит или, по крайней мере, сошлет. А ты пойди домой и скажи сейчас же отцу, что ты на все согласна. Гнев его пройдет, он будет ласкать тебя, а не бить; тем временем Иканат исчезнет, Руфини уедет в свою Геную, и ты будешь жить по-прежнему.

Девушка ушла несколько успокоенная. Действительно, все устроилось, как говорил Михаил. На другой же день он сходил к Иоанну, сообщил ему, что в городе живет такой мерзавец, который терпим быть не может. Иоанна все боялись и все слушались, так как знали, что император души в нем не чает и ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Евнух позвал эпарха — градоначальника и приказал ему именем царя выслать Петра Иканата. На другой же день после свидания Анастасо с Михаилом, Петра посадили на корабль и отправили на остров Халки под Константинополем, где он мог жить на свободе, но без права приезжать в столицу. Руфини внушили, чтобы он занимался торговлей, а не грязными делами, и так как он и без того собирался уехать, то оставил свои виды на Анастасо.

Молодая девушка не появлялась больше у Михаила; по крайней мере, прошел месяц, как он не видел ее. С Михаилом случилось такое неожиданное событие, что он не мог теперь думать о ничтожной девчонке. Казалось бы, бездна разделяет императрицу и его. Краска стыда разливалась по его щекам, когда он вспоминал о свидании. У него и в помыслах не было ничего подобного, да разве он мог подумать о таком? Правда, брат и раньше делал намеки, но он принимал их за неуместные шутки. Чем же он виноват? Она соблазнила его, а не он ее. Все-таки, стыдно; хотя, конечно, лестно, а правда, что она удивительно сохранилась. А ну, как узнает император, вырвут ему ноздри, сошлют его, ослепят? Брат Иоанн говорит: самодержец будто бы совсем не интересуется своею супругой, ему дела нет до того, что творится в гинекее. Ничего не подозревая, он осыпает Михаила своими милостями: так что теперь он один из важнейших сановников, — протопроедр[12]. Ему отдано казенное имение, приносящее 300 золотых дохода. Все это не может не радовать Михаила, еще так недавно нуждавшегося в куске хлеба.

Его сны начинают сбываться. Прежде его не пустили бы во дворец, еще месяц назад, когда он был только протоспафарием и асикритом, придворные относились к нему высокомерно, на него смотрели как на выскочку, случайно получившего чин. Теперь ему почтительно кланялись, когда во время придворных церемоний он шел занять свое место у самого трона. Ежедневно получал он письма, где в самых льстивых выражениях прославляли его ум, доброту и прочие добродетели, и просили устроить кому-нибудь местечко потеплее. И, действительно, он пристроил немало чиновников. Не забыл он и своего друга Пселла; он просил за него протосикрита, в приказе которого тот служил, и Пселла сделали старшим делопроизводителем, деканом, что было значительным повышением, так как Пселлу было всего 17 лет. Но отказать ему нельзя было ни в чем. Он стал до такой степени, нежен к Михаилу, выказывал ему такую искреннюю привязанность, что нельзя было не дорожить таким человеком. Прежде он кичился своим образованием, приводил цитаты из Платона, Аристотеля, Гомера, и когда Михаил не понимал смысла этих мудреных изречений, смеялся над его невежеством. Теперь же он стал смотреть на дело иначе. «Дело не в образовании», — говорил он, — а в природном уме; никакое образование не может заменить ума, если его нет от рождения. Разве апостолы были образованные люди? Разве это не были простые рыбаки? Тем не менее, они обратили весь мир в христианство. Чтобы управлять государством, вовсе не нужно быть образованным, надо только иметь прирожденный ум и чувство справедливости, а в этом последнем отношении никто не может сравниться с Михаилом». Такие речи очень утешали юного сановника, потому что иногда ему казалось, что он не годится на важные посты, раз он не знает даже законов. Но образованнейший Пселл не разделяет его сомнений; не разделяет их, по-видимому, и император Роман.

По крайней мере, царь нередко призывал его к себе на совет вместе с Иоанном и другими сановниками. Ему приходилось сидеть тут с озабоченным лицом и говорить о самых важных государственных вопросах. Чтобы не попасть впросак, он по большей части соглашался с братом Иоанном, потому что знал, что он глупого не скажет и по его совету будет решено дело. Император обходился с Михаилом так ласково, что ему иногда становилось жутко от этого. Он сидел однажды у императрицы, как это случалось нередко. Зоя сделала его управляющим своих имений и под этим предлогом посылала за ним почти ежедневно. Это был как раз такой день. Зоя обнимала его так страстно, как никогда прежде. И вот в эту минуту вошел Иоанн.

— Самодержец требует тебя к себе, Михаил, — торжественно произнес он.

— Иди к императору — спокойно сказала Зоя, — подай ему свой мудрый совет, а потом вернись к наслаждению.

Михаил поклонился молча.

— Вам следовало бы быть поскромнее, — шепнул ему Иоанн, когда они вышли из гинекея.

— Вот и ты, — радостно сказал царь Роман, когда Михаил, поклонившись ему, стоял в ожидании приказания. — Я рад тебя видеть, — продолжал император и поцеловал его. По странной случайности, Роман поцеловал Михаила в то самое место, где все еще горел поцелуй Зои. Это страшно смутило Михаила. Начался совет по поводу распространившихся слухов, будто Русь собирается походом на Византию, Михаил никак не мог сосредоточиться и отвечал невпопад. Эти два поцелуя преследовали его; ему было очень неловко, что царь так милостив к нему, а он оскорбляет его и как мужа, и как самодержца.

На львиной шкуре, присланной в дар египетским султаном, лежала императрица Зоя. Голова ее покоилась на черной шелковой подушке, на фоне которой еще ярче была видна красота ее пепельных волос. Она закинула руки за голову, широкие рукава откинулись назад; до самого локтя обнажились ее руки; можно было любоваться матовым цветом ее кожи. Полупрозрачное белое платье позволяло угадывать то, что было под ним. Смеркалось. В комнате пахло амброй. На полу, у ног царицы, сидел Михаил. Шитая золотая туфелька то и дело касалась его, на него были устремлены ее темно-синие глаза.