Что касается Ареобинда, то это был юный варвар, очень красивый мальчик, игравший роль пажа при дворе императрицы, и Прокопий говорит, что многие подозревали императрицу в любовной связи с мим. При этом необходимо заметить, что автор «Тайной истории», обыкновенно очень скорый на заключения, не ручается в этом случае за достоверность передаваемого им известия, а при ближайшем рассмотрении факта становится и совершенно ясно, насколько неправдоподобны те сведения, которые Прокопий называет «слухами». Во всяком случае из его рассказа можно заключить, что если Феодора и увлекалась несколько юным варваром, то она сделала все, чтобы жестоким обращением с ним, а впоследствии окончательным его изгнанием смыть с себя всякое обвинение в какой бы то ни было интриге.

Из этого вовсе не следует, что Феодора обладала твердыми нравственными правилами. Прежде всего она уже далеко не юной взошла на престол: в момент ее коронования ей было около тридцати лет, а этот возраст является уже началом старости для женщин Востока; еще менее юной была Феодора в эпоху своего знакомства с Феодосом и Петром Барцимесом, — а именно ей было тогда уже сорок пять лет; а главное она была слишком умна и честолюбива, чтобы скомпрометировать себя любовными интригами, поставив на карту все свое будущее. Высокое положение обязывало ее к известной сдержанности и достоинство, с которым она себя держала, вытекало скорее из сознания практического его значения, чем из твердости ее нравственных принципов.

Но вместе с тем, если глубже рассмотреть нравственный облик императрицы, многое указывает на то, что ее тактичность и сдержанность проистекали не из одного лицемерия; в них можно скорее подметить некоторое раскаяние по поводу ее бурного прошлого, усталость и отвращение ко всевозможным легкомысленным похождениям. Она показала себя суровым стражем общественной нравственности, и немало заботилась о том, чтобы внушить своим подданным должное уважение к брачным узам и весьма немилостиво относилась ко всевозможным любовным интригам. Особенно покровительствовала она несчастным женщинам, которых скорее нищета, чем врожденная порочность, толкала на путь погибели, она употребляла все средства для их спасения, всеми силами старалась освобождать и поддерживать их. Всю свою жизнь заботилась она, по словам одного из современников, о том, чтобы приходить на помощь угнетенным и обиженным женщинам. Не потому ли, что она сожалела о собственной печальной юности, беззащитной среди соблазнов суетного света, брошенной в жертву нищете и позору? По-видимому Феодора вовсе не с таким удовольствием отдавалась ремеслу куртизанки, как это описывал Прокопий. Произошло это потому, что было обыкновенным и неизбежным уделом всякой актрисы. Очень рано религия привела ее к раскаянию; всю свою последующую жизнь сохраняла она глубокое благочестие. Честолюбие окончательно переродило ее. Взойдя на трон, эта необыкновенно умная, необыкновенно энергичная и стойкая женщина, деспотичная и страстно привязанная к власти, увлеклась совсем иными, гораздо более серьезными заботами, чем страсть к пошлым любовным интригам. В ней было много несомненных достоинств, которые могут до некоторой степени оправдать эту жажду власти и величия, а именно честолюбивая непреклонная воля, почти мужская твердость характера, холодное спокойствие, спасавшее ее в самых затруднительных обстоятельствах. Она хотела быть настоящей повелительницей, а не только императрицей по имени. На протяжении более чем двадцати лет она правила государством вместе с Юстинианом, странным образом совмещая в себе добродетели и порочность, чисто женские страсти и способности зрелого государственного деятеля.

В январе 532 года борьба цирковых партий более чем когда-либо обострилась.

Со времени своего вступления на престол Феодора из ненависти к «зеленым» совершенно распустила «голубых». Напрасно гневался Юстиниан; он всегда уступал в конце концов настояниям своей жены, а если принимал время от времени решительные меры, то скоро отменял свои распоряжения под влиянием упреков и гнева императрицы. Убежденные в своей безнаказанности, «голубые» день ото дня становились смелее: как только какой-либо сановник был им неугоден, или какой-либо из должностных лиц пытался ограничить их произвол — вся партия возмущалась и являлась к императору с требованием сместить или наказать их противника. Когда один из восточных правителей осмелился высечь некоторых из вожаков бунтовавшей кучки «голубых», он сам был подвергнут такому же унизительному наказанию на одной из антиохийских площадей. Один из сицилийских префектов, казнивший двух «голубых», напавших на него с оружием в руках на одной из аназардийских улиц, был по приказанию Феодоры распят на кресте в главном городе своей провинции, пав жертвой своего стремления соблюсти закон. В Константинополе людей убивали среди бела дня; «голубые» бросались с ножами на своих противников у самых ворот дворца, чуть ли не в присутствии императора. И если базилевс медлил подчас с исполнением их просьб, если он собирался по-видимому покровительствовать лицу, которым они были недовольны, они сами совершали без дальнейших размышлений расправу, нападая на своего врага в момент его возвращения с аудиенции у императора, жестоко избивая его, нередко до смерти.

Серьезность положения усугублялась тем, что «зеленые», возмущенные поведениям двора, стали придавать своей оппозиции политический оттенок. Многие из них сохраняли привязанность к семье бывшего их покровителя, императора Анастаса, племянники которого, Гипатий и Помпей, жили в столице, и открыто высказывались против новой династии. Правительство, находившееся между двух огней — тиранической и требовательной дружбой «голубых» и тихо скрываемой ненавистью «зеленых» — с большим трудом поддерживало порядок и вполне справедливо опасалось восстания и кровавого столкновения партий, которое могло вспыхнуть по самому ничтожному поводу.

К тому же нетактичное поведение двух императорских чиновников, квестора Трибониана и префекта Иоанна Каппадокийского, вызывало всеобщее недовольство. Один из них, человек очень ученый, но продажный и необыкновенно падкий на деньги, беззастенчиво торговал правосудием, извращая законы в зависимости от получаемого им за это вознаграждения. Другой, замечательный администратор, но грубый, лишенный всяких нравственных правил, угодливый слуга императора, не останавливался ни перед какими мерами, чтобы выжать из подданных возможно больше денег, необходимых Юстиниану и Феодоре для покрытия их расходов, замучивал нередко до смерти тех, кого подозревал в укрывательстве своего состояния, и позволял своим подчиненным прибегать к самым непозволительным приемам при сборе податей. Оба они возбуждали к себе дружную ненависть народа, оба были в большой милости у императора, который высоко ценил их услуги и был убежден в их безусловной преданности. Но все это, вместе взятое, поддерживало и разжигало народное волнение, разразившееся наконец бунтом, известным в истории под именем восстания Ника, которое, начавшись в цирке, охватило в конце концов весь город и чуть не опрокинуло трон Юстиниана.

11 января 532 года, в воскресенье, на ипподроме происходили по обыкновению бега. Император присутствовал на них так же, как, вероятно, и императрица, со всей своей свитой, знатными патрицианками, скрытая за решетчатыми окнами церкви св. Евгения, выходившими на ипподром: этикет византийского двора не позволял государыне, согласно обычным традициям Востока, слишком часто показываться пароду. Присутствовавшие на бегах были настроены особенно враждебно. За последние дни в городе произошло несколько убийств. «Зеленые», кроме того, считали себя вправе, протестовать против несправедливого к ним отношения одного из свитских офицеров, Калоподия, поэтому с трибун, на которых они расположились, поминутно раздавался свист и сердитые восклицания, так что, в конце концов, раздосадованный Юстиниан приказал стоявшему возле него слуге обратиться к народу с вопросом, в чем заключается его недовольство. Сохранился любопытный документ, передающий слово в слово переговоры, которые завязались между императором и представителем партии «зеленых», документ в высшей степени характерный для того, кто пожелал бы составить себе понятие о византийских правах VI века, и ярко изображающий ту свободу, с которой этот парод, сохранивший еще свежее воспоминание о традициях республиканского Рима, держал себя на ипподроме в присутствии своего императора.