Милосердие, которое славил патриарх, было обещаемо только раскаявшимся душам, отрешившимся от греха и добровольно умершим для всех земных радостей, чтоб возвратить потерянный ими рай.

Никогда Ирина не могла смотреть без страха на патриарха, даже и тогда, когда совесть ее была чиста как кристалл, но в эту минуту, когда предстал он перед нею, среди раздававшегося пения и ударов колокола, в митре, с посохом в руке, она онемела от ужаса, остановившего все ее мысли.

Патриарх благословил народ, который, кланяясь своему любимому пастырю, кричал:

— Многие лета преосвященному владыке, благочестивому, достойному святых апостолов! Да прославится православный патриарх! Да укрепит он веру среди христиан! Да поможет ему Христос!

Склонив свою почтенную голову, патриарх отвечал:

— Любезные христиане, собравшиеся перед святою церковью, изгоните из сердец ваших праздное любопытство. Молитесь вместе с вашим пастырем Богу. Взывайте в общем крике к Его вечному милосердию.

Патриарх стоял во входе часовни. Величественным жестом приказал он открыть ее двери.

Они открылись, и четыре дьякона торжественно вынесли раку со святыми мощами, приподняв ее над головами.

Рака, в виде тех гробниц, в которых у церкви Всех Святых покоились останки императоров, была сделана из прозрачного хрусталя, и через узор украшений из золота и каменьев ясно было видно лежавшее в ней нетленное тело святой.

Как только дьяконы опустили рядом с патриархом свою священную ношу, в народе поднялась страшная давка.

Женщины протягивали детей, безногие калеки едва протискивались на своих костылях, увечные потрясали своими обезображенными руками, — все хотели избавиться от страданий близостью к чудотворным мощам.

Один из монахов отстранил толпу и, очистив дорогу, коснулся белым жезлом плеча Ирины, приглашая ее подойти.

Ирина не противилась. Сделав два шага вперед, она упала на колени.

Рака ослепляла ее своими блестящими украшениями. Патриарх подавлял своим величием.

Он громко провозгласил:

— Вот женщина, которую муж обвиняет в измене. Помолись, — обратился он к Ирине, — так как ты принесешь сейчас присягу, которая решит твою участь. Если ты безупречна, то Бог докажет твою невинность. Если же ты преступна, то он ниспошлет тебе прощение за искреннее признание.

Но если ты солжешь перед глазами всего народа, Он низвергнет тебя в огонь вечный!

Ирина, казалось, ничего не понимала.

Потом патриарх твердым голосом сказал:

— Подойди.

И в ту минуту, как обвиняемая поднялась на ноги, хор священников запел.

В их голосах и лицах не было больше милосердия. Они призывали торжество правды. Их грозное пение могло вырвать душу из недр греха и в страхе и ужасе повергнуть перед судом Божьим.

Ирина не понимала смысла гимна, так же как утопающий не слышит грохота волн, стараясь справиться с их свирепостью. Она не спускала глаз с Полиевкта, и его взгляд прожигал ее, как жертву вечного огня.

Возложив руку на святые мощи, патриарх сказал:

— В этой раке из чистого кристалла, которой касается твоя голова, покоятся мощи Святой Ирины. С высоты небесной она незримо присутствует при испытании. Положи руку твою на ее святые мощи и повторяй за мной клятву!

Кристалл раки, к которому прислонялась Ирина, освежил ее горячую голову, как свежая роса. Ей хотелось забыться, заснуть вечным сном, пока ее губы не произнесли проклятой ложной клятвы.

Молчание Ирины приводило патриарха в нетерпение. Он повторил:

— Ну, повторяй же! Устами, которые приносят свидетельство…

Голос Ирины был так слаб, что народ его не слышал вовсе.

Голоса из толпы кричали:

— Смотрите, она колеблется!

— Повтори, — приказал Полиевкт.

Она заикаясь начала:

— Устами, которые принесут свидет….

Силы ее оставили.

Народ заволновался:

— Она боится! Она дрожит!

Но голос патриарха заглушил эти замечания.

Он продолжал:

— Этим сердцем, в котором горит божественная любовь, я клянусь…

Ирина не пробовала даже повторить всю молитву. Она едва прошептала:

— Я…

В глазах у нее потемнело, язык онемел; и она не услышала торжествующего возгласа Никифора, обращенного к народу:

— Она призналась!

Как будто тяжесть покрывала стала ей не под силу, и Ирина опустилась на мраморные плиты.

Страшный шум поднялся на площади. Должники Никифора воспользовались этой неожиданностью, чтобы выразить свое негодование.

Они стали кричать:

— Изменница!

— В монастырь ее!

— Побить каменьями!

— Втоптать в грязь!

Эти крики заставили некоторых подумать, что тут скрываются еще и следы какого-то другого преступления, поэтому шум еще больше усилился.

Другие же выражали сострадание. Это были бедные, которым Ирина прежде помогала, женщины, которых ужасала строгость наказания за проступок, совершающийся из-за любви.

Мужчины, растроганные нежной красотой Ирины, падшие девушки, рыночные торговцы, побывавшие в когтях Никифора и жестоко пострадавшие. Их негодование усиливалось еще, от грубого торжества Никифора при виде бесчестия своего дома, и только, присутствие святой раки удерживало их от расправы с ним.

Уверенный в своей безопасности, Никифор торжествовал над женой, ее братьями и народом.

Он разговаривал с духовенством, сопровождая свои слова жестами менялы, доказывающего фальшивость документа, визгливым голосом он кричал:

— Развод! Владыко! Развод!

— Ты имеешь на это право, — отвечал Полиевкт, делая торжественный жест разъединения тою самою рукою, которая некогда соединяла супругов.

Это послужило сигналом, которого как будто только и ждала толпа, всегда готовая к буйству. Языческая жажда крови пересилила в ней христианское милосердие. Некоторые уже поднимали с земли камни, забыв и благодеяния Ирины, и ее красоту, и долговременную безупречную жизнь. Толпа образовала круг готовый поглотить свою жертву.

Полиевкт остановил ее грозным взглядом:

— Прочь вероотступники, язычники! Недостойные христиане, думающие заменить своею местью Божественное правосудие! Удалитесь, пока преступление этой грешницы не привело вас самих к преступлению. Бейте этими камнями себя в грудь за жестокосердие, с которым судите слабость ближнего.

По обычаю требовалось, чтобы виновную после признания отпевали так же, как покойника при погребении. А потом родные и даже муж, которого она оскорбила, должны были подходить к виновной и веткой вербы, помоченной в святой воде, окропить ее. Это служило как бы знаком прощения и доказательством того, что на раскаявшуюся уже нисходит милосердие Божье.

Дьяконы молча отнесли в часовню святые мощи. Наконец, около распростертой у ног Полиевкта Ирины остались только братья, Никифор и Евдокия. Принесли в урне святую воду. Полиевкт первый омочил в ней ветку и, делая ею крестное знамение, окропил лежащую у его ног страдалицу.

— Братья мои, — начал он, пронизывая своим взглядом сердца близнецов, Евдокии и Никифора. — Братья! Бог требует, чтобы вы с милосердием и прощением отошли от той, которая обесчестила родных и близких своих. Простите же ее от всего сердца, чтоб самим стать достойными милосердия на страшном суде Господнем!

Муж Ирины, привыкший к лицемерию, подготовился к этой трогательной минуте, но все же не мог скрыть торжествующей радости, под маской смирения.

Ирина не чувствовала больше отвращения, только сердце ее сжалось от тоски, когда Полиевкт подозвал ее братьев.

Не ожидая признания, они теперь негодовали на Ирину. Они забыли ее прежнюю к ним любовь, ее страдания из-за них, ее заботы; они сознавали только, что теперешняя ее слабость многого их лишала. Поэтому сделанное ими веткой, омоченной в святую воду, крестное знамение скорее походило на удары бичом, чем на символ прощения.

Евдокия подошла последнею. На ее вечно смеющемся лице была смесь презрения, досады и жестокости.

В поступке Ирины, в ее признании Евдокия видела только неприятный скандал, упреки Хорины и убытки, какие это повлечет за собою. Слишком вспыльчивая Евдокия не хотела подчиниться требованию патриарха и, оттолкнув ветвь, предлагаемую ей прислужником, она приблизилась к Ирине и гневно крикнула ей в лицо: