— Такая, батюшка, хорошая, что и сказать нельзя, — наивно ответил Максим. — А что касается до продолжения рода, то ты, батюшка, знаешь мои убеждения на этот счет.

— Я знаю их, Максим, и знаю также, что ты верен вообще своим принципам, однако мне кажется, что в делах любви бывает обыкновенно так, что принцип растаивает, как лед перед огнем Киприды.

— А я все-таки думаю, что не поступлюсь своим принципом, хотя образ этой девушки не оставляет меня. Пока не увижу цели жизни к продолжению рода, о котором ты, батюшка, говорил, я не женюсь.

— Это слишком отвлеченно, слишком далеко от жизни; я даже представить себе не могу определенно, чего ты можешь ждать.

— Едва ли я чего-нибудь и жду; во всяком случае, когда нет осязательного, определенного предмета, которого можно ждать, то принцип и надежда на лучшее не покидает человека; а каково оправдание надежды, если его будет часто невозможно и представить. Ну, например, чудо совершится!

— Да, дитя мое, только что-нибудь чудесное может поддержать дух лучших людей. Варварство, бесправие человека…

— Именно, именно, батюшка, личности человека никто знать не хочет!

— Что же ты, повидаешься еще с предметом, тебя поразившим?

— Думаю, что повидаюсь. Я обещал приехать в Неаполь за деньгами к королю.

Старик опять от души рассмеялся, нежно посмотрев на любимого сына.

— А кто она такая?

— Инеса Гихар.

— Испанка?

— Да.

Наступила пауза.

— Юрий Бранкович, сербский король слукавил, негодяй, — как бы про себя говорил Константин Дука. — Славяне вообще не единодушны; помню эту страшную годину Коссовской битвы, страшное поражение; пало тогда славянство. Какое разочарование: всего за девять лет приезжали в Константинополь монахи из России и рассказывали о победе их князя Димитрия над магометанами на Куликовом поле; это была радостная весть, ее мы приняли сочувственно! — Старик задумался. — Гуниад, Искандер-бек, — все новые имена. Георгия Подебрада выбрали в Богемии королем. Он гуссит, почти православный, — вот диллема! Но мы не должны ему сочувствовать, потому что это вызывает противодействие папы, отнимает у папы энергию и силу действовать против турок.

Константин замолчал. Затем поднял голову, посмотрел на Максима и сказал:

— Пора, я думаю, спать?

И пожелав друг другу покойной ночи, отец и сын разошлись.

Беспредельная, волнистая степь… Трава посохла и местами гребни длинных холмов обнажены. Кое-где на склонах, руками ли неизвестных людей или силами природы, почва разрыта и видны слоистые породы песчаника. Грусть или беззаветную удаль навевают эти донецкие степи. Иногда встречаются каменные бабы, как бы для того, чтобы оживить эту мертвую степь, но жизнью унылой, наводящей на размышления: а кто здесь был раньше? Кто разрыл эти склоны гор? Кто поставил этих каменных истуканов?

На гребне холма показалась точка; скоро она выросла в фигуру татарского наездника, за ней другая, третья, и, наконец, образовалась целая сотня. Постояв с минуту неподвижно, татары быстро спустились в ложбину. Скоро на горизонте показалась вся кочевая орда. Летнее солнце уже склонялось к вечеру. Спустившаяся в ложбину орда, немилосердно скрипя колесами и оглашая воздух разнообразными криками: детей, погонщиков и скота, стала останавливаться. Некоторые кибитки были сняты с колес — и жилища были готовы, другие вовсе не снимались. В ханской кибитке шел оживленный спор: богатый купец из Ельца Кутлаев горячился, убеждая хана напасть на торговый караван, который проходил в Крым.

— Мы в мире с рязанскими и московскими князьями; если мы ограбим, на нас пошлют казаков, выгонят и запретят кочевать в здешних степях.

— А я тебе, хан, говорю, — убеждал крещеный татарин, — что это ничего не значит, это беглец и за него никто не вступится, богатства награбишь, сколько в жизни не видал.

— Хорошо, как никто не вступится, а как вступится?

— Я же тебе говорю, не бойся. Если боишься, пошли человек десять, пусть они справятся с караваном и никто не узнает, что это твоя орда.

— Ну, хорошо, пускай так, — нерешительно соглашался хан.

— Но только условие, хан, — продолжал Кутлаев, — добыча ваша, а мне девушка, которую вы там захватите.

Хан загоготал и довольно грубо проговорил:

— А если она мне понравится?

— Нет, уж условие наперед, а иначе я вас не поведу на этот караван.

— Ну, там посмотрим! Ступай, набирай людей, кто хочет.

Скоро около Кутлаева собралась толпа головорезов, которые, выслушав его предложение, вскочили на коней и с криком «гайда!» взвились на холм. Остановившись, по обычаю татарскому, осмотрелись кругом, и по указанию Кутлаева, кинулись по направлению к Донцу.

Уже было темно, когда караван елецкого купца Евфимия Васильевича переходил в брод верхний Донец. В передней подводе сидел хозяин и погонщики, помогавшие в розыске лучшего пути для первой арбы, остальные стояли на левом берегу; здесь же стояла кибитка, покрытая воловьей кожей, застланная соломой, сверх которой был положен ковер. В этой кибитке сидела Груша; она весело смотрела на переправу. Вечерний степной ветерок, после жаркого дня, приятно освежал воздух; в поблекшей траве стрекотали кузнечики, а в ложбине вдоль реки звонко раздавались голоса погонщиков, отыскивавших брод. Груша из кибитки то подавала свои советы, крича отцу, который стоял на повозке, уже въехавшей в воду; то вдруг задумывалась; в ее представлении рисовался красивый монах, который ей почему-то никогда монахом не казался. Вместе с этим, дрожь и отвращение охватывали ее, когда представлялся ей толстый, сластолюбивый татарин, от которого она теперь избавлена.

Вдруг с неистовым гиканьем спустилась с возвышенного берега куча конных татар… Они бросились на подводы, сбили с ног двух погонщиков, сели на арбы и повернули их назад. Крик отчаяния вырвался из груди Груши, когда она увидела перед собою лицо Кутлаева. Татары посбрасывали часть груза и погнали в гору лошадей. Все это совершилось в течение минуты. Евфимий Васильевич поспешно стал перебираться назад на берег, но ноги лошадей и колеса вязли в иле и не давали возможности двигаться быстро. На глазах Евфимия Васильевича увозили его добро и дочь.

Груша временами теряла сознание, а когда приходила в себя, слышала торопливую команду Кутлаева, который скорее хотел добраться до орды, чтобы остаться вне опасности. Наступившая ночь окончательно успокоила татарина; он приказал ехать тише, соскочил с коня и полез в кибитку, где лежала Груша. Девушка в это время подняла голову и, увидев Кутлаева, неистово метнулась в сторону.

— Нет, постой! — закричал старый татарин Улу, хватая Кутлаева. — Все повезем к хану.

— Да мы с ним договорились, что товар его, а девушка моя!

— Ну, это пускай сам хан скажет, мы тебя не знаем, а хану своему служим.

Но Кутлаев, тяжело дыша, продолжал ползти, отбиваясь ногами от Улу.

— Постой, постой, купец! — кричал Улу. В это время, Кутлаев так пнул татарина ногою, что у того полилась кровь из носа.

— Так вот ты как! — завопил татарин и так дернул Кутлаева, что тот всем своим тучным телом грохнулся наземь.

Улу сел на передок кибитки.

— Не дам девушку; девушку везу хану, — ворчал он, вытирая рукавом кровь и размазывая ее по всему лицу.

Кутлаев поднялся. Еле взобравшись на коня, он стал грозить старому татарину, осыпая его отборною бранью.

Рано утром, как только встал хан, ему доложили обо всем случившемся и привели Грушу. Живя на рубеже Касимовского татарского царства, она немного знала по-татарски и бросилась на колени перед ханом, прося освободить ее, обещая выкуп за себя. Хан засмотрелся на красивую девушку. В это время подошел Кутлаев.

— Хан, помни условие, — сказал он.

Груша задрожала и со слезами бросилась к хану.

— Какое условие? Условие ты предлагал, а я не принимал. Ты должен купить девушку.

— Сколько же тебе надо?

— Что это у тебя, хан? — крикнула Груша и бросилась к хану, у которого висела золотая иконочка на янтарных четках. — Это образок Луканоса! Хан, ты его знаешь? Это его иконочка!