Птичка сидела на широком пекарском столе с чашкой подогретого смородинового вина, в которое добавили воды и кусок сахара, и смотрела на струйки пара. Ее лицо вспыхнуло, потом вновь побледнело. Я припомнил, как давным-давно отец спросил меня, отполировал ли я хомуты китовым жиром. Тогда я внезапно пришел в ужас, поскольку ничего не сделал, но тут заметил, как Вал успокоительно подмигивает мне из угла комнаты, даруя нечастое спасение. Сейчас во взгляде Птички мелькнула точно такая же, перехватывающая дыхание, вспышка паники.

– Это очень симпатичная ночная рубашка, – заметил я из кресла в углу комнаты.

Комплимент накатился на Птичку, и ее брови чуть дрогнули. Неприятное напоминание: некоторые дети жрут похвалу, как пряники, но Птичка Дейли, вероятно, была объектом лести. И, хуже того, ругательств.

– Она вправду мне идет, но сейчас она, наверное, испорчена. Мне нравится ваша шляпа, – проницательно заметила Птичка. – Она вам тоже идет.

Когда до меня дошло, что она говорит, как взрослая, поскольку девять десятых своего времени проводила со взрослыми мужчинами, которые сорили монетами в ее обществе, я не успел сдержаться, и мое лицо потемнело. В ту минуту я решил, что не буду разговаривать с Птичкой, как с птенчиком, с высоты своих двадцати семи и бывшей службы в полиции. Если тебя обходят в разговоре, поскольку ты недостаточно умен, это почти бодрит. Но если тебя обходят, поскольку ты неверно оценил собеседника, это здорово смущает.

– Я знаю, ты испугалась, – сказал я, – потому что увидела вчера что-то страшное. Но если ты не расскажешь нам, в чем дело, мы не сможем никому помочь.

– Где ты живешь, Птичка? – тихо вставила миссис Боэм.

Пухлые губы девчонки неохотно дернулись. Я мельком, отстраненно, как при взгляде на розовый куст, подумал, что она красива. И тут мне вновь пришлось сразиться с желудком; эта борьба начинала утомлять.

– В доме к западу от Бродвея, с моей семьей, – просто ответила она. – Но я больше никогда его не увижу.

– Продолжай, – сказал я. – Мы не собираемся тебя ругать, пока ты говоришь нам правду.

Серьезные губы-почки снова вздрогнули, а потом из них хлынули слова. Мокрые, будто плач. Хотя без явных слез.

– Я не могу. Не могу. Отец приехал и порезал ее ножиком. Он бы и меня порезал, но я убежала, хотя уже шла в кровать.

Я посмотрел на миссис Боэм, но ее затуманенные синие глаза были прикованы к Птичке.

– Кого он порезал? – мрачно спросил я.

– Мою мать, – прошептала Птичка. – Он порезал ей все лицо. Она несла меня в постель, и всюду была кровь. Он сходит с ума, когда нальется соком, но раньше пускал в ход только кулаки. Или трость. Но нож – никогда. Мать выронила меня и сказала бежать, сказала никогда не возвращаться, потому что он будет винить меня за лишние расходы на еду и тряпки.

Она умолкла и дрожащим пальчиком потерла край чашки. Ее взгляд не отрывался от крошечного скола на фарфоре.

И я задумался, крепко задумался.

Картинка неприятная, но вполне возможная. Виски ежедневно опустошал бессчетные семьи. «Матерь Божья, – как-то сказал мне домовитый мужчина из Слайго с крепкими руками, когда пил у «Ника», – я напишу брату и прямо так и скажу – нечего сюда приезжать. Может, дома мало еды, зато виски дорог». То есть все это вполне возможно.

Потом я задумался о ее прическе. И еще, подумал я, какой ирландский ребенок станет называть свою маму матерью. Прямо ли, косвенно. Моя мать выронила меня. Не мама выронила меня и сказала бежать.

– Мне кажется, тебе следует рассказать нам, что случилось на самом деле, – предложил я.

Птичка казалась потрясенной, ее губы округлились, и в эту минуту я осознал: она действительно хорошая лгунья. Только хороших лжецов удивляет, когда их ловят. Да и в любом случае нужно быть хорошим лжецом, чтобы заниматься ее родом работы.

– Я не могу, – дрожащим голосом ответила она. – Вы рассердитесь. А миссис Боэм говорит, вы полицейский.

– Чепуха, – неодобрительно промолвила миссис Боэм. – Расскажи, что случилось на самом деле. Мистер Уайлд – хороший человек.

– Я не думала, что так выйдет, – прошептала Птичка; прерывистый голос, палец уперся в стол.

– Что выйдет, дорогая?

– Все, – прошептала она. – Но он… он, наверное, был пьян, все время прикладывался к фляжке и спрашивал, не хочу ли я попробовать. И я сказала «нет», и тогда он полил мою подушку и сказал, я привыкну, и я подумала, он сошел с ума. У него была коробка с люциферами, и он все время их зажигал. Одного за другим. Он сказал, они похожи на мои волосы, и поднес один прямо мне к лицу, и я сказала, чтобы он убрал его, что он уже… уже заплатил мне. Да. Но он не стал, и толкнул меня на подушку, и сунул туда зажженную спичку. Он хотел меня поджечь. Я начала кричать и толкнула его, изо всех сил. Он… он упал на пол. У него был ножик на поясе… но я не знала, Богом клянусь, я не знала. Он порезал спину, а потом схватил меня и заляпал кровью мою рубашку. Они услышали, как я кричу, и прибежали в комнату, и тогда мне как-то удалось сбежать. Он не умер, клянусь вам, и я не хотела. Он пытался сжечь меня.

Птичка умолкла, и миссис Боэм мягко провела рукой по ее запястью. Потому что этот рассказ, подумал я, может быть только правдой. Птенчик не станет изобретать такие странные подробности.

Налить виски в подушку, а потом поджечь волосы девочки.

Все это определенно было. Но она здесь по другой причине.

– Птичка, мне жаль это слышать, – сказал я. – Но если человек получил ножевую рану, даже случайно, он поднимет жуткий шум. Нам нужно знать, действительно ли кто-то был ранен. Мне нужно отвести тебя в участок.

Яростный рывок, и чашка с подслащенным вином разбилась о стену. А в следующую секунду перепуганная Птичка смотрела на свою правую руку так, будто та принадлежала кому-то другому. Быстро моргая, она коснулась правой руки левой.

– Пожалуйста, не надо. Позвольте мне остаться здесь, пожалуйста, позвольте, – молила она в странном ритме. – Все хорошо. Не беспокойтесь. Никто не ранен.

– Но ты сказала…

– Я солгала! Пожалуйста, я солгала, но… но вы же не думаете, что я захочу рассказать о том месте, где я вправду живу? Позвольте мне остаться здесь, я не могу вернуться. Они жутко разозлятся на меня. Я заплачу за чашку, я всегда плачу, когда вещи ломаются. Пожалуйста…

– Расскажи нам, – перебил я, – но только правду.

Нижняя губа Птички задрожала, но она вздернула подбородок.

– Я больше не могу там жить, – сказала она ровным тоном. – Я устала, понимаете. Я страшно устала, а они не давали мне спать. Она говорит, это потому, что я всем нравлюсь, но… я не могу, да. Без сна ужасно плохо. Вчера вечером я взяла с собой несколько даймов, я прятала их внизу. Внизу, где цыплята. Я заплатила мальчишке, который режет кур, за кровь, сказала, хочу попробовать заколдовать кое-кого. Мы собрали ее в ведро в куриной загородке, я взяла ночную рубашку и замочила ее в крови. Когда я удрала, я думала, они погонятся за мной или отправят меня в Приют, но… я вся в крови, я могу сказать, что бежала от убийц из доков. И кто угодно мне поверит. Увидит кровь и позволит остаться у него.

Птичка задохнулась, переводя взгляд с меня на миссис Боэм и обратно. Как загнанная в угол козочка. Надежда царапала ее изнутри нежными когтями, давила на ребра.

– Но вы же разрешите мне остаться с вами. Ведь правда разрешите?

Направляясь в Гробницы со значком в руке и звенящей на губах отставкой, я обдумывал, как же объяснить десятилетней звездочетке, что она не может поселиться с нами. Тогда я промолчал. И миссис Боэм тоже ограничилась печальным кудахтаньем. В любом случае, независимо от наших симпатий, в доме все равно не было лишней комнаты.

Однако, достигнув мрачного и сурового здания, я обнаружил на парадном крыльце своего брата Валентайна, беседующего с внушительным Джорджем Вашингтоном Мэтселлом. Даже Вал почтительно слушал озабоченного Мэтселла. Он достал руки из карманов, только заложил широкий палец за жилетку, по которой сплошь цвели ландыши. Эта поза говорила о многом.