Ибо произошло невероятное чудо. Через четыре дня Габриель уже самостоятельно подходил к раковине, а через четыре недели бегал. Быстрее, чем когда-либо какой бы то ни было человек.

Мимо бара «О'Флаэрти» я ходил годами, не видя ничего, кроме дома с воротами, на которых были намалёваны музыкальные инструменты. Никогда я не думал, что мне придётся войти сюда. Та часть моей жизни, в которой были пьяные ночи, давно миновала.

Когда я вошёл туда в этот пятничный вечер, незадолго до восьми, я был, пожалуй, единственным посетителем, который делал это с намерением не выпить ни капли пива и с желанием, чтобы этот вечер кончился поскорее.

Бар «О'Флаэрти» внутри был меньше, чем казался снаружи. Пол оказался из утрамбованной земли, по крайней мере такое впечатление создавалось в сумрачном свете, который царил там в восемь часов вечера. Толстая деревянная балка, стоявшая посреди помещения как опорная колонна, была вся сверху донизу оклеена плакатами сегодняшнего выступления Братьев Финиана. На узком столике, окружавшем колонну на уровне груди, были заранее выставлены напитки для музыкантов, а вокруг группировались барные табуреты и футляры для инструментов всех видов.

Я подыскал себе место в дальнем конце помещения, заказал себе «Гиннесс», чтобы не казаться белой вороной, и углубился в созерцание картинок и газетных вырезок, которые покрывали все четыре стены вплоть до последнего пятнышка, а в некоторых местах даже в несколько слоев. Там были фото больших кораблей, тщательно обрамлённые и даже застеклённые, другие картинки были просто пришпилены кнопками. Я видел целые группы портретов неизвестных, предположительно давно умерших мужчин, вырезки из древних газет с заголовками, имеющими какое-то отношение к Динглу или к Ирландии, и стратегически расположенные рекламные плакаты и эмалированные шильдики пивоварни «Гиннесс». Guinness Is Good For You, – утверждали они.

Я наблюдал кажущуюся ритуальной процедуру розлива. Пенясь, из крана бежала серая жидкость, которая, без сомнения, была официальным ирландским наркотиком – арфа, эмблема пивоварни «Гиннесс», безусловно, не напрасно украшает обратную сторону всех ирландских монет, – чтобы в стакане стать чёрной, ещё чернее, чем кока-кола, и, судя по виду, масляно-вязкой консистенции. Светлую пену, которая, в отличие от любого другого пива, какое я пивал в лучшие времена, на первый взгляд напоминала своей структурой пену для бритья, снимали пластиковым скребком – тщательно, до тонкого остаточного слоя, который зато держался очень стойко: если ждать, когда он исчезнет сам по себе, можно почернеть, как само это пиво. Невозможно было сделать первый глоток, чтобы на верхней губе не осталось серо-белых «усов».

Постепенно бар наполнялся. На входе стояли два мускулистых мордоворота и впускали только тех посетителей, которых знали сами или кто-нибудь ещё из персонала. Они относились к этому заданию с серьёзностью, внушающей спокойствие, каждые несколько минут оборачиваясь к людям за стойкой бара, и лишь получив их кивок, впускали неизвестную им персону. Туристам они указывали от ворот поворот под предлогом, что сегодня вечеринка для закрытой компании.

– Но ведь в объявлениях стоит концерт, – протестовал один, худой, помятого вида мужчина с гортанным голосом. – Везде висят плакаты. Мы специально приехали из Килларнея.

– Мне очень жаль, – безучастно стоял на своём мордоворот, – у нас такие указания.

– Ну и дурацкие указания, если хотите знать, – сварливо крикнул другой.

– Послушайте, друзья, – сказал второй привратник, – в Дингле полно пабов. Вам ни в одном из них не удастся остаться трезвыми.

Это, на взгляд такого беспристрастного наблюдателя, как я, был убийственный аргумент.

Из чистого любопытства – по крайней мере, так я себе внушил; а может, из-за того, что с середины четверга я ничего не ел, а эта жидкость выглядела так питательно, – и хотя мне было ясно, что моя рудиментарная пищеварительная система отреагирует на это без всякого восторга, я попробовал глоток «Гиннесса». Он был такой горький, что у меня на глаза навернулись слёзы. О небо! Я с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть. Я глазам своим не верил, наблюдая, как другие, не отрываясь, выпивали первую треть своего стакана, чтобы потом, блаженно улыбаясь, отставить его на время. У меня были проблемы уже с тем, чтобы проглотить хотя бы этот мой крошечный глоток, и я не понимал, как можно выпить целый стакан, не говоря уже о нескольких.

Наконец, когда в баре стало уже вдвое теснее, чем в бостонском метро в час пик, и шум многословных бесед достиг такого уровня громкости, что я не мог себе представить, как сквозь него сможет пробиться звук музыкального инструмента без усилителя, последовало явление гладиаторов.

В сопровождении всеобщего ликования со всех сторон Финиан Макдоног и его музыканты шаг за шагом прокладывали себе дорогу к барным табуретам в середине помещения, на которых частично уже сидели люди, бережно держа на коленях или между ног чужие музыкальные инструменты.

Но когда Финиан и его люди приблизились, все места и инструменты были безоговорочно освобождены, и произошло невероятное: воцарилась напряжённая тишина, и вокруг музыкантов образовалось что-то вроде свободного пространства, так что они могли начать настраивать свои инструменты.

Во всей этой сутолоке Финиан лишь скользнул по мне одним-единственным беглым взглядом. Никакого заговорщицкого подмигивания или кивка: мол, все идет по плану – он лишь удостоверился мельком, что я здесь. Затем он повесил на шею гитару, и Братья Финиана начали играть.

Их было пятеро. Тощий юноша в круглых металлических очках играл на поперечной флейте, мужчина в фиолетовой жилетке – на скрипке, а сумасшедшего вида рыжий бил в барабан, который выглядел как увеличенный тамбурин без бубенцов. Эфирного вида соломенная блондинка играла, к моему удивлению, басовую партию на видавшем виды контрабасе с огромным количеством наклеек на корпусе, которые походили на пластыри на его шрамах. Сам Финиан играл попеременно то на гитаре, то на банджо и пел при этом невероятно громким голосом, который вообще не нуждался в усилителе.

Он пел главным образом по-гэльски, по крайней мере я так думал, потому что не понимал ни слова. И он, безусловно, обладал харизмой. Люди ему подпевали. Музыка звучала непривычно для моего слуха, но игралась она со страстью: в мгновение ока со лбов и всклокоченных волос музыкантов закапал пот, ноги приплясывали в такт, а лица группы являли собой картину полной концентрации.

Зал кипел, сказал бы я, если бы здесь был зал. Помещение походило на скороварку, где скопилась энергия, которой хватило бы на революцию, но, к счастью для общественного порядка, эта энергия уходила в музыку и пение. Многие из присутствующих подпевали; всякий, кто не был в этот момент занят истреблением запасов «Гиннесса», прихлопывал в такт, и чем дольше это длилось, тем больше то, что было скромно объявлено как концерт, набирало интенсивности, которая могла бы вызвать ложную тревогу сейсмологической станции – будь в этих местах сейсмологическая станция.

Таинственным образом присутствующим удавалось, наряду со всем этим пением, питьём и хлопаньем в ладоши, ещё столько курить, что воздух в помещении превратился в плотное вещество и картинки на стенах стали практически не видны. Мой настоящий глаз, за многие годы отвыкший от такого, начал слезиться, и мне вспомнилось, что среди приборов, которые мне так и не вживили ввиду остановки проекта, был фильтр для ядов в дыхательных путях.

Потребление пива было чудовищным, это не могло укрыться от взгляда даже в таком задымлённом помещении. На стойке едва успевали наливать, и готовые кружки тут же попарно передавались из рук в руки дальше. Для меня оставалось загадкой, куда исчезало всё это пиво.

Тут рядом со мной сел какой-то парень, до сих пор стоявший, покачиваясь, в толпе. Он прямо-таки рухнул на скамью с горящим лицом, светясь от восторга, закашлявшись от песни, которой он только что во всю глотку подпевал, повернулся ко мне, сказав что-то, чего я не понял – либо оттого, что его диалект был слишком сильным, либо оттого, что и без диалекта он говорил по-гэльски, – и чокнулся со мной. Это прозвучало как «Слонче!» и походило на заздравное слово.