Группа из шести-семи путников появилась на ведущей к шато дороге. Шарп нахмурился. Многовато народу для холодного зимнего утра. Что их понесло-то в путь ни свет, ни заря? Группа скрылась за противоположным гребнем и вот-вот должна была вынырнуть у ручья в конце долины. В отдалении запел петух, и Шарп взглянул на восток. Солнце проклюнулось красным в сплошной пелене серых облаков.

Словно кровь, проступившая сквозь перевязку, подумал Шарп и сомкнул веки. Прошлое не отпускало его. И поныне кошмары былых схваток заставляли его вскакивать среди ночи. Вскакивать, чтобы с облегчением перевести дух: всё позади. У него была Люсиль, рос сын и, даст Бог, Шарп приживётся в стране бывших врагов. Носач заворчал на порскнувшего длинноухого. Стрелок открыл глаза, поводил стволом дробовика и настроился на долгое ожидание.

Люсиль кормила Патрика завтраком.

— Нам почти два года! — гордо похвастала она, щекоча сыну шею.

— Рослый для своих лет, — сказала Марианна. — Вырастет, станет солдатом, как его папаша.

— Надеюсь, нет, — Люсиль перекрестилась.

— Где папа? — желал знать Патрик.

— Стреляет лисиц, — ответила мать, ловко всовывая в открытый рот сына ложку с овсянкой.

— Бах! — выдохнул Патрик, и каша разлетелась по столу.

— Патрик Лассан! — возмутилась Люсиль.

— Лассан? — удивилась Марианна, — Не Кастино? Не Шарп?

— Лассан, — твёрдом произнесла Люсиль.

Лассан. Её девичья фамилия. Она побывала замужем за кавалерийским офицером Кастино, сгинувшим за Францию где-то в страшной России, теперь жила с Шарпом, и окрестные жители, справедливо подозревая, что Люсиль с «англичанином» не венчаны, вечно путались, как им звать хозяйку шато: мадам Лассан, мадам Кастино или мадам Шарп? Их затруднения Люсиль мало волновали. Она намеревалась любой ценой сохранить родовое имя, а потому их сын носил фамилию Лассан.

Звякнул колокольчик, оповещая о том, что кто-то прошёл в ворота. Люсиль встрепенулась:

— Кто бы это мог быть?

— Может, кюре? — предположила Марианна.

— За дровами, что ли?

— Ну, от стаканчика бренди, мадам, думаю, он не откажется, — Марианна накинула на плечи шаль и вышла во двор.

— Бах! — повторил Патрик.

Вид каши, заляпывающей столешницу, видимо, полностью искупал риск быть отодранным за ухо. Матери, впрочем, было не до сына. Отцу Дефою несвойственно выбираться из дома спозаранку, вдруг сообразила Люсиль и поспешила к очагу. Винтовки на её обычном месте не было.

Скрип ворот сменился мужским говором. Взвизгнула Марианна.

Люсиль бросилась к запертому шкафу, в котором Ричард хранил другое оружие, однако ещё до того, как француженка повернула в замочной скважине ключ, кухонная дверь распахнулась, и ворвался верзила с физиономией, словно исколотой шилом. Он медленно нацелил Люсиль между глаз пистолет и так же неторопливо взвёл курок:

— Англичанин где?

Люсиль молчала. За спиной незнакомца она видела во дворе других непрошенных гостей.

— Где англичанин, спрашиваю?

— Папа стреляет лис! — гордо оповестил Патрик. — Бах!

Мимо здоровяка в комнату проскользнул тщедушный господинчик в очках.

— Угомоните ребёнка, мадам, — приказал он хозяйке.

За близоруким в кухню ввалилось ещё с полдюжины оборванцев. Только очкарик из всех визитёров не имел оружия, только его виски не украшали кавалерийские косички. Последний бандит втащил Марианну и швырнул её на стул.

— Кто вы такие? — требовательно спросила Люсиль у очкастого.

— Ребёнок, мадам, — апатично напомнил тот. — Не выношу детей.

Вошедший первым верзила оттеснил Люсиль от оружейного шкафа. Ему было около сорока, и внешность выдавала в нём профессионального вояку. Косицы, принадлежность наполеоновских драгун, свисали по бокам жёсткого лица, испятнанного въевшимся порохом. Рваная армейская шинель была застёгнута на разномастные цветные пуговицы, пришитые вместо потерянных форменных. Голову покрывала фуражная шапка с неспоротой императорской «N». Верзила толкнул Люсиль на стул и повернулся к очкарику:

— Ну что, мэтр, начнём?

— Валяйте, — разрешил тот.

— Кто вы такие? — допытывалась Люсиль.

Недомерок снял пальто, оставшись в потрёпанном чёрном сюртуке, и кивнул на Люсиль одному из своих подручных:

— Присмотри за ней. Остальные, прошерстить здесь всё до последнего закута! Сержант, проверьте наверху.

— Что вы надеетесь найти? — осведомилась Люсиль.

Очкарик повернулся к ней:

— Телега у вас есть, мадам?

— Телега? Какая телега?

— Нам понадобится телега, — тускло сказал очкарик.

Он подошёл к окну, подышал на покрытое изморозью стекло, поскрёб ногтями:

— Когда вернётся англичанин?

— А вам какое дело?

В холле радостно загомонили отыскавшие остатки фамильного серебра Лассанов бандиты. Тонкостенный кувшин, пара подсвечников и несколько погнутых тарелок, — вот и всё, что сохранилось от роскошного сервиза на сорок персон. Серебро принесли в кухню, и очкарик распорядился сложить его у двери.

— Вы вломились не по адресу! Мы не богаты!

Люсиль говорила вызывающе, пытаясь унять страх. Она приняла пришельцев за одну из множества шаек бывших солдат, что терзали французскую глубинку. Газеты пестрели сообщениями о зверских убийствах и грабежах, но до сего дня Люсиль верила, что Нормандию лихо обойдёт стороной.

— Это всё, что у нас есть, — сказала Люсиль, указывая на серебряную посуду.

— Неправда, мадам, — коротко возразил «сюртук», — И не пытайтесь бежать, у капрала Лебека приказ пристрелить вас в случае чего.

Он мельком взглянул на Люсиль и пошагал наверх, где его клевреты обшаривали спальни. Люсиль повернулась к тощему капралу:

— Мы не богаты.

— Богаче нас, — ухмыльнулся тот.

У капрала отсутствовали верхние боковые зубы, а носик был хрящеватый и остренький. На крысёныша похож, отстранённо подумала Люсиль.

— Гораздо богаче, — продолжал драгун.

— Вы же не сделаете нам ничего плохого? — Люсиль крепко прижала к себе Патрика.

— Зависит от благоразумия вашего англичанина и милосердия моего сержанта.

Люсиль предположила, что сержант — это детина, который первым ворвался в дом.

— С милосердием, по правде говоря, у него плоховато. Те, у кого с милосердием хорошо, на войне долго не живут. А мы вот выжили. Кофе тут есть?

Вдали грохнул выстрел. Люсиль вздрогнула. Проклятая война вернулась и постучала в дверь мирного нормандского шато.

Пуля пронзила лисицу. Зверёк высоко взвился в воздух и пал на подмёрзшую ломкую траву, орошая её горячей парующей кровью.

— Одной меньше, — довольно сообщил Носачу Шарп. — Да брось её, приятель.

Повертев принесённую псом тушку, Шарп закинул её в подлесок, хотя, может, стоило бы снять с неё шкурку: на щётки там, на кисточки… Шарпу не давали покоя странники. Они так и не появились на мосту в конце долины. Сизый дым, знакомо щекочущий ноздри пороховой гарью, стлался над заиндевевшей травой. Может, путешественники прошли мост, когда Шарп отвлёкся? Но среди безлистных буков на дальнем склоне не было видно движения.

Путешественники и путешественники, какое ему до них дело, злился Шарп. Ровным счётом, никакого. Только инстинкт, старый солдатский нюх на опасность подсказывал: что-то неладно. Шарп свистнул Носача, повесил на плечо винтовку и, честя себя на все лады дураком и перестраховщиком, побрёл обратно. Мало ли куда людям вздумалось прогуляться поутру в Сочельник? Они же не предполагали, что встретят подозрительного до сумасшествия отставного стрелка. Мир кругом. Мир миром, а Шарп, подобно Люсиль, читал газеты. В Монморильоне месяц тому банда уволенных в запас служивых сожгла дом судьи. Главу семейства с женой убили, ценности и дочерей уволокли с собой. Такие вещи творились сплошь и рядом. С работой было туго, урожаи оставляли желать лучшего, и вернувшиеся с войны ветераны волей-неволей вспоминали навык фуражировок, то бишь, грабежей, кормивший их на службе у Наполеона. Странники не пересекали ручей, в этом Шарп теперь уверился окончательно. Значит, свернули в деревню или в шато. Может, попрошайки? Часть отставников, не опустившихся до разбоя, скиталась от селения к селению, промышляя мелкими кражами и подаянием. Таким Шарп никогда не отказывал, кормил и терпеливо выслушивал. Как-то в их числе в усадьбу заглянул парень, защищавший в 1812 году Бадахос. Он бахвалился, сколько англичан положил у стен крепости, не подозревая, что один из тех, по кому он стрелял, сидит прямо напротив него. Шарп француза не перебивал и спровадил, так и не признавшись, что был там, в залитом кровью и заваленном трупами рву; что нашёл в себе силы прорваться через брешь и обратить соотечественников гостя в бегство. Не признался, ибо считал, что война закончилась, а, значит, былой вражде тоже конец. И слава Богу.