<1688>

Стоит подумать: «Где, в какой стороне, застава Сиракава?»398 — и в душу повеет осенним ветром, однако ныне передо мной — зеленые поля, среди которых кое-где румянится пшеница, тут же крестьяне, в поте лица взращивающие каждое зернышко, и нет вокруг ничего достойного взора — ни прелестей весны или осени, ни луны, ни снега, — самый заурядный пейзаж четвертой луны, и хоть бы один из сотни прекрасных видов! Остается лишь, умолкнув, отбросить кисть…

<1688>

Бродя по северным землям,399 однажды заночевал в провинции Этиго в местечке Идзумодзаки. Вот и небезызвестный остров Садо — лежит в море за лазурными волнами в восемнадцати ри от берега, простираясь с востока на запад на тридцать пять ри. Виден он весь ясно, как на ладони, вплоть до самых неприступных утесов на горных вершинах, вплоть до самых дальних уголков в ущельях. На острове этом добывается много золота, он служит сокровищницей для всего мира, так что место это поистине замечательное, однако, поскольку издавна ссылались туда самые опасные преступники и государевы враги, слава за ним закрепилась недобрая, что, право же, достойно сожаления — с этой мыслью я распахнул окно в надежде дать себе роздых после изнурительного пути и увидел, что солнце уже опустилось в море, и окрестности озарены тусклым лунным светом, посередине неба раскинулся Млечный Путь, сияют яркие звезды, со стороны моря время от времени доносился плеск волн. Грудь стеснилась безотчетной тоской, сердце готово было разорваться, я никак не мог обрести покоя на своем ложе из трав, темные рукава моего платья неизвестно отчего стали так мокры, что хоть выжимай.

<1689>

Старое изголовье, старое одеяло — эти слова, издавна связанные с Ян Гуйфэй, употребляют в «песнях любви» или «песнях печали».402 Ночной покров, брошенный на роскошное парчовое ложе, расшит уточками-осидори, и, на их крылья глядя, государь с тоской думал о том, к чему привела та давняя клятва.403 И изголовье, и одеяло когда-то касались тела красавицы, возможно, они сохранили ее аромат, поэтому, наверное, совершенно правы те, кто связывает эти слова с темой «любовь». А вот мое бумажное одеяло не отнесешь ни к «любви», ни к «бренности». Его сделал для меня один человек из местечка Могами провинции Дэва с мыслью, что оно предохранит меня от вшей в бедной рыбацкой лачуге и поможет скрасить мучительные часы ночлега на земляном полу какого-нибудь скверного постоялого двора. Это одеяло было со мной, когда я бродил по землям Эцу, переходя от одного морского залива к другому, в горных гостиницах и сельских домах оно служило мне изголовьем, и на него ложились блики луны, напоминавшей о том, что «до родного края две тысячи ри…»,404 в лачугах, заросших полынью, я подкладывал его под жалкую, холодную от инея циновку, и, улегшись, слушал голоса сверчков,405 днем же складывал его и взваливал на спину, — так прошел я около трехсот ри по опасным кручам, и в конце концов, поседевший, добрался до местечка Оогаки, провинции Мино. И здесь я подарил одеяло тому, кто с нетерпением ожидал меня,406 сказав при этом так: «Восприми отрешенность-покой моей души, постарайся не утратить чувств, бедняку присущих».

Однажды, воспользовавшись гостеприимством Югэна,408 я заночевал в его доме в провинции Исэ, а поскольку жена моего хозяина была полностью покорна воле мужа, и ее преданность проявлялась буквально во всем, моей душе, измученной дальней дорогой, удалось обрести в его доме желанный покой. В тот день мне невольно вспомнилась история супруги правителя Хюга, которая состригла волосы, чтобы муж мог собрать в своем доме «нанизывающих строфы»…409

<1689>

Говорят, что эта песня была сложена в те далекие годы, когда жила монахиня Сёсё.410 В мире долго судачили о том, чьи рыданья имелись в виду, сама же монахиня, состарившись, нашла себе прибежище в Сига. Недавно в местечке Мацумото в Оцу я навестил одну старую монахиню по имени Тигэцу, беседуя с ней, мы вспомнили между прочим и о тех временах, и было это так кстати, что, растроганный, я сказал:

<1689>

Горы спокойны и воспитывают дух, вода всегда в движении и услаждает чувства.411 Есть человек, который обрел прибежище как раз посередине — между покоем и движением. Его называют Тинсэки из рода Хамада.412 Он перевидал все самые прекрасные виды, из уст его льются изящные речи, он очистил душу свою от всякой мути, смыл с себя мирскую пыль, потому и называется Сяракудо — Храмина безмятежности. Над воротами своего дома вывесил он полотнище, на котором начертал следующее предостережение: «В ворота сии не дозволено входить здравому смыслу».413 Забавно, что он добавил еще один разряд неугодных гостей к тем, что упоминаются в шуточной песне, написанной в назидание гостям Соканом.414 Жилище его состоит из двух скромных клетушек площадью в дзё,415 он следует за Кю и Дзе416 в постижении духа ваби,417 но не усердствует в соблюдении правил. Он сажает деревья, распределяет камни в саду, таким пустяковым утехам отдавая часы. Залив Омоно отделен мысами Сэта и Карасаки, словно два рукава обнимают они море,418 на берегу высится гора Микамияма. Море напоминает очертаниями лютню-бива, ветер шумит в соснах, ему вторит плеск волн. Напротив своего дома наискось видит Тинсэки гору Хиэ и вершину Xира-но Таканэ, за одним плечом у него гора Отова, за другим — Исияма. Цветами с горы Нагара убирает он свои волосы, гора Кагамияма украшает вершину луной. Окрестные виды меняются с каждым днем, прекрасные «без помады, без пудры».419 И, должно быть, за ними вослед меняются ветер и облака, рождающиеся в его душе.