Стоит середина месяца Зайца,114 и небо, еще окутанное неясной дымкой, пленяет изысканной красотой, в эти быстротечные ночи луна особенно прекрасна, она льет свой свет вниз на горы, уже темнеющие молодой листвой, тут откуда-то со стороны моря начинает брезжить рассвет, невольно наводящий на мысль о том, что пора бы прилететь и кукушке. Вот уже в предгорьях румянятся волны злаков, а вдалеке, возле рыбачьих хижин, туман, постепенно рассеиваясь, открывает взору слабо колышущиеся маки.

Сума делится на Восточное Сума, Западное Сума, Прибрежное Сума, и трудно понять, чем промышляют в каждой из этих трех местностей. У всех на слуху песня «с трав морских капли соли стекают…»,115 но и этим промыслом, похоже, в наши дни уже никто не занимается. Здесь ловят сетями рыбу, которая называется кисуго, и сушат ее прямо на берегу, раскладывая на мелком песке, отчего рыбу часто таскают вороны. Некоторые, вооружившись луками, пугают их, но вряд ли это можно считать занятием, достойным рыбака. Подумав, однако, что, быть может, они пытаются таким образом сохранить память о некогда разыгравшихся здесь сражениях,116 я почувствовал себя пристыженным и, преисполненный тоски по прошлому, решил подняться на вершину Тэцукаи — Железного Посоха. Отроку, который был моим проводником, видно, не по душе это пришлось, во всяком случае, он под разными предлогами попытался уклониться, я же, как мог, старался задобрить его, обещал накормить в чайной лавке у подножья, словом, являл собой фигуру растерянную и жалкую. Моему провожатому было, очевидно, года на четыре меньше, чем тому деревенскому молодцу, которому, как известно, исполнилось шестнадцать,117 тем не менее он вынужден был сопровождать меня на пути в несколько сотен дзе, вдвоем мы карабкались на крутые и извилистые, как бараньи кишки, утесы, не раз готовы были сорваться вниз и чудом удерживались, цепляясь за ветки азалий, за стебли низкорослого бамбука, задыхались, обливались потом, словом, прошло немало времени, прежде чем мы оказались наконец у Облачных врат, — и, разумеется, этим я обязан стараниям моего ненадежного вожатого.

Ночлег в Акаси:

«Вряд ли на свете существует место, где осень столь же уныла»120 — так, кажется, было сказано. И в самом деле, истинная красота этого залива раскрывается именно осенью. Невозможно передать словами то уныние, ту печаль одиночества, которые овладели мной. «Будь сейчас осень, — думал я, — мне бы наверняка удалось выразить хоть малую долю своих чувств». Увы, так часто думают люди, не подозревающие о том, что им просто недостает сообразительности. Остров Авадзи виден как на ладони, справа и слева от него заливы Сума и Акаси. Не в подобном ли месте было сказано: «Земли У и Чу простираются к востоку и к югу…»121 Человек понимающий, увидев этот пейзаж, наверняка нашел бы, с чем его сопоставить.

Позади меня, за горой, деревенька под названием Таи-но хата — она считается родиной девиц Мацукадзэ и Мурасамэ.122 Еще дальше тянутся грядой вершины гор, где-то там пролегает дорога в Тамба. От прежних времен сохранились такие зловещие названия как Хатибусэнодзоки — «Загляни в горшок-ловушку» или Сакаотоси — «Катись кувырком», если же, встав у сосны с колоколом,123 посмотреть вниз, то прямо под собой увидишь дворец Ити-но тани.124 Думы уносятся к смутам тех давних времен, к тем далеким сражениям, и образы прошлого один за другим, как живые, проходят пред мысленным взором, — вот госпожа Нии-но амагими с малолетним государем на руках, запутавшись в подоле госпожи Неин, падает на дно лодки, вот многочисленные дамы, прислужницы и служанки поспешно укладывают разную утварь, заворачивают в одеяла и коврики лютни-бива и цитры-кото и бросают их в лодку, вот угощение, приготовленное для государя, упав в воду, становится кормом для рыб, вот шкатулки для гребней, опустившись на дно, смешиваются с морскими травами,125 — да, горести многих веков хранятся на дне этого залива, и не звучит ли неизбывная тоска даже в плеске белопенных волн?..

Луна и солнце — лишь гости, что пройдут по сотням лет-веков,126 сменяющие друг друга годы — тоже странники. Тот, кто, садясь в ладью, подчиняется воле волн, равно как и тот, кто встречает старость, держась за поводья, жизнь свою превращают в странствие, странствие становится их единственным прибежищем в мире. Да, многие славные мужи древности встретили смерть в пути. Вот и я, не помню с какого уж времени, был, подобно клочку облака, подхвачен ветром странствий, и, снедаемый желанием бродяжничать, долго скитался по морским побережьям, пока наконец прошлой осенью127 не смел старую паутину со стен своей полуразвалившейся хижины в верховьях реки,128 однако едва год успел подойти к концу, как меня стало одолевать желание увидеть первую весеннюю дымку над заставой Сиракава,129 казалось, некий бог-искуситель, овладев моей душой, поверг ее в безумие, казалось, бог-покровитель путников влек меня в путь, вещи валились из рук, и в конце концов я залатал прорехи на штанах, поменял шнурки на шляпе, прижег себе моксой точку «санри» под коленом,130 и, помышляя лишь о луне над Мацусима, передал свое жилище другому человеку, а сам перебрался в хижину Сампу.131

Уходя, набросал на листке бумаги восемь «лицевых строф» и прикрепил его к столбу хижины.132

Настал последний седьмой день третьей луны,133 тускло светится рассветное небо, луна еще видна, но сияние ее уже не такое яркое, вдали смутно вырисовывается вершина Фудзи, взглянув на которую, я невольно устремляюсь мыслями к вишням Уэно и Янака134 — право, когда же снова?.. — и сердце сжимается от безотчетной тоски. Мои близкие, собравшиеся еще с прошлого вечера, проводили меня до лодки. В местечке, название которому Сэндзю, поднялся я на борт, думы о предстоящем пути в три тысячи ри135 тяжестью легли на сердце, и, стоя на этом призрачном распутье, я проливал слезы.