На протяжении большей части истории империи, во всяком случае начиная с учреждения в XVII веке Ост-Индской компании, многих (если не большинство) солдат и чиновников, отправлявшихся в Африку и Азию для выполнения заданий британской Короны и управления делами Ост-Индской компании, нисколько не тревожили подобные соображения. Они действительно оставляли на родине ту сексуальную этику, в рамках которой были воспитаны, и ради собственного удовольствия и удобства, для избавления от одиночества и утоления желаний приспосабливались к местным условиям. Скорее всего, они скучали по маринадам “Кросс энд Блекуэлл” гораздо больше, чем по эротическим запретам, царившим на родине. Редьярд Киплинг, писавший, пускай не прямолинейно, о чувственных удовольствиях ночного Лахора (в нынешнем Пакистане), где он в молодости провел несколько лет газетным репортером, наверное, имел в виду вообще “бремя белого человека”.[4] А Рональд Хайам, один из ведущих исследователей британского колониализма из Кембриджского университета, написал, что одной из сторон колонизации было “превращение всего мира в бордель для белых”.

Не последнюю роль играло и то, что для британцев сексуальные похождения в Индии (как для европейцев вообще в остальной Азии) являлись частью великих колониальных приключений, частью общего триумфального ликования от ощущения своих возможностей. На Востоке такие возможности казались гораздо шире, чем дома, где воспитывались дети, где господствовала нравственность, а жизнь в целом сковывалась досадными, пускай и благородными, ограничениями. Восток же стал местом, где намного легче было пренебречь этими ограничениями, где можно получить временную передышку от, выражаясь словами из “Пэлл-Мэлл газетт”, требований “британской морали”, и в то же время Восток уже глубоко въелся в систему западных ценностей и ожиданий. Киплинг, изобретший понятие “бремя белого человека”, сам сделался своего рода символической фигурой. Его рассказы и стихи насквозь пропитаны индийской романтикой, в его сочинениях Индия предстает краем, где одинокий белый человек вполне может сделаться богом в глазах суеверных туземцев. Так произошло с Дэниелом Древоттом в рассказе “Человек, который хотел быть королем”, не устававшим напоминать всякому, кто желал его слушать, что Кафиристан, где происходили его приключения, – это “горная страна, и женщины в тех краях отличаются особенной красотой”. Достаточно прочитать стихотворение Киплинга “Мандалай”:

чтобы понять, какой манящей притягательной силой обладал Восток в глазах десятков тысяч жаждавших приключений европейцев, которым тоже хотелось услышать (подобный “раскатам грома”) звон храмового колокольчика на рассвете и увидеть ждущую девушку с кожей орехового цвета. А еще можно вспомнить “Александрийский квартет” Лоренса Даррелла с его описаниями роскошного, томного египетского зноя, который писатель противопоставлял холодной, безрадостной серости страны, полной самоограничений, – родной Англии.

В значительной степени эксплуатация туземных женщин колониальными солдатами, торговцами и чиновниками являлась всего лишь воплощением в жизнь двух неизменных законов, определяющих человеческие отношения. Первый закон: потребность в сексе очень велика и способна быть главенствующей. Второй закон: наслаждение сексуальными привилегиями часто становится наградой для богатых и знатных, а также делается целью приключенческих поисков. В случае Британской империи повсеместная доступность туземных женщин явилась простым следствием богатства и военного превосходства британцев. Кроме того, британцы установили связь между империей и мужественностью, или, по-другому, между колонией и женственностью. Это была та осуществленная в постколониальном мире связь, о которой напоминал Китайский Прощелыга: он беззастенчиво отождествлял Запад с мужским началом, а Восток, включая более слабосильных, по его мнению, мужчин, – с женским. Подобно тому как страна-колонизатор превосходила колонизированные страны военной мощью, богатством и могуществом, западный искатель сексуальных приключений в Азии рисовался мужчиной, которому любая разумная туземная женщина охотно поклянется в верности и преданности. Представление о том, что Восток предлагал западному мужчине эротическую свободу, немыслимую на родине, обретало множество художественных воплощений на Западе, начиная с “Персидских писем” Монтескье и заканчивая бродвейским мюзиклом “Юг Тихого океана”. Пожалуй, самым знаменитым и символичным произведением, напрямую затрагивавшим тему превосходства западного человека, стала история японской гейши Чио-Чио-сан и американского морского офицера Пинкертона из оперы Джакомо Пуччини “Мадам Баттерфляй”.

Сюжет оперы хорошо известен. В конце XIX века Пинкертон, приписанный к порту Нагасаки, договаривается с местным посредником о женитьбе на Чио-Чио-сан, бедной пятнадцатилетней японке. Пинкертон намерен срывать цветы удовольствия, оставаясь в Нагасаки, а когда придет пора, вернуться на родину. Так он и поступает. Однако перед возвращением в Америку он обнадеживает Чио-Чио-сан, которая бросила свою семью, чтобы выйти за него замуж, и поверила, что, сделав это, сама стала американкой, – он дает ей обещание вернуться спустя год. Чио-Чио-сан терпеливо ждет его в течение трех лет, живя в “бумажном домике” Пинкертона, откуда открывается вид на залив Нагасаки, и не слушает ничьих уговоров забыть его, даже презрительно отвергает ухаживания нового поклонника – богатого и знатного принца Ямадори. Когда наконец Пинкертон все-таки возвращается в Нагасаки, его сопровождает новая жена – американка. Он узнает, что во время его отсутствия Чио-Чио-сан родила ему сына, и сообщает ей, что он и его “настоящая” жена хотят забрать ребенка. Убитая горем Чио-Чио-сан перерезает себе горло, а сына, сжимающего в руке американский флаг, оставляет Пинкертону и его жене.

К этой печальной, горькой и по-своему сложной истории мы еще вернемся. Пока же мы обратились к ней просто как к символу преимущественно неравноправных эротических отношений между цивилизациями – драм, многократно разыгрывавшихся в самых различных костюмах и декорациях на протяжении сотен лет. На Восток ехали зарабатывать деньги и удовлетворять имперские амбиции. Вдобавок внебрачные сексуальные удовольствия были там легкодоступными, недорогими и разрешенными, что контрастировало с обстановкой, господствовавшей на родине, где сексуальные удовольствия либо сопрягались с ответственностью, либо, если речь шла о продажных услугах, считались запретными и осуждались как греховные с точки зрения и закона, и нравственности.

Люди с Запада отправлялись в Азию главным образом для личного обогащения или для укрепления славы своей родины. Еще они ездили туда для того, чтобы обращать язычников в христианство. И все же одним из рядовых и важных побудительных мотивов было обыкновенное любопытство. Запад страстно желал узнать Восток, тогда как Восток почти не испытывал стремления узнавать Запад. Антропология, археология, сравнительное языкознание и прочие научные дисциплины отражали западные, а отнюдь не восточные предпочтения. Китайцы, индийцы и малайцы не выказывали никакого желания, скажем, обнаружить истоки Дуная, тогда как для англичан XIX столетия поиски истоков Нила сделались настоящим наваждением, целью фантастических экспедиций и причиной великого соперничества, сопоставимого с соперничеством из-за того, кто первым откроет Южный полюс или полетит на Луну. Как мы еще увидим, исследование Нила и исследование восточной сексуальности неразрывно соединились в судьбе замечательной личности – англичанина Ричарда Фрэнсиса Бёртона.