— Как это понять? — осевшим голосом спросил Иван Афанасьевич.

— Так вот и понимай. Убивал, и все. И три боевых ордена за это получил.

Если он хотел помучить Ивана Афанасьевича, то не на таковского напал.

— А-а!.. Так ты в заградотряде служил. Слышал о них, хоть и не больно хорошо знаю.

— А чего знать-то? Создали их по знаменитому приказу Сталина: «Ни шагу назад». Летом сорок третьего, после наших поражений на юге, когда немцы ринулись к Волге и на Кавказ. Знаешь, какие там были слова: «Советский народ проклинает Красную Армию». Чуешь, Афанасьич, какая сила?

Афанасьич чуял, он навалился грудью на столешницу и, приоткрыв рот, как окунь, ловил каждое слово Ивана Сергеевича.

— Если б не мы, неизвестно, чем бы все кончилось. Мы встали насмерть. Били кинжальным огнем по трусам и дезертирам, возвращали их на смерть и победу.

— И все же допустили Гитлера до Сталинграда.

— С боями. С кровопролитными, изматывающими врага боями. Это тебе не прогулка при луне, как в начале войны… Ты спрашиваешь, сколько фрицев я убил. У меня другой счет. Сколько я уложил трусов, нарушивших приказ вождя. И скольких на позиции воротил. Они продолжали бить немцев, и в каждом убитом была граммуля моего свинца. Скажешь, не так?

Нет, Иван Афанасьевич такого говорить не собирался. Он отнесся с полным пониманием к расчетам Ивана Сергеевича. И только по-хорошему завидовал, что ему самому не довелось послужить в заградотряде.

— Я ведь меткий, Сергеич. Еще в ремеслухе на «ворошиловкого стрелка» сдал. Сколько призов выиграл. А в последние оды был инструктором по стрельбе из личного оружия. До самой отставки. Я, конечно, себя с тобой не равняю, мне такой счет не снился, но, когда приходилось спускать курок, промахов не делал.

Иван Сергеевич не слушал. Отдав дань войне, он вновь провалился в свое любовное переживание.

— Не было у меня, Афанасьич, лучше женщины. Голубая кровь… Тонкая кость… Аристократка с головы до ног… Рафи… ратифицированная интеллигентка…

Он заплакал. Допоздна провозился с ним Иван Афанасьеич, отпаивая крепким кофе и слегка натирая уши. Все же самому Ивану Сергеевичу было не добраться. Иван Афанасьевич вывел свой драндулет, запихал в коляску крупное обмякшее тело и отвез домой. Он все делал до конца: довел друга до кровати, раздел, уложил, поставил питье на столик…

Проснулся Иван Сергеевич только к обеду, но чувствовал себя на удивление сносно. Он не помнил, как оказался дома, но по ряду признаков догадался, что друг не оставил его в беде. Это его так подбодрило, что он сделал облегченную зарядку — лежачий комплекс.

Он возился в гараже, когда подошел Иван Афанасьевич с полудюжиной смиховского пива в двух сетках. Принес поправиться. Его внимание тронуло Ивана Сергеевича чуть не до слез. Хотя он и видел материальные знаки ночной заботы Ивана Афанасьевича о нем, все же в глубине души не был до конца уверен, что ужин кончился благополучно для молодой дружбы. Оказывается, тревога была напрасной.

— Душевно посидели, — говорил Иван Афанасьевич.

Иван Сергеевич собрал некорыстную закуску, извинившись, что не может предложить гостю таких разносолов, какими потчевался у него в доме. Чешское пивко пошло «соколком» — когда есть внутреннее согласие, все ладится, все в охотку. К сожалению, Иван Афанасьевич торопился в город на лекцию профессора Омельянова. Он уговаривал Ивана Сергеевича поехать вместе с ним, но тот честно признался, что даже холодное смиховское не вернуло ему должной формы. Кроме того, хочется закончить ремонт машины.

Они расстались до вечера, Иван Афанасьевич обещал заскочить на обратном пути и рассказать о лекции.

Иван Сергеевич заработался и не заметил, как минул день. Он еще прошлой осенью принялся за ремонт машины, с начала апреля продолжил, и казалось, конца края не будет: одно сделал, другое развалилось. А тут за два дня успел больше, чем за все предыдущее время, вот что значит появился стимул. Человек не может жить только для себя. Все у него из рук валилось, а дал обещание другу — и полный успех. Осталось проверить зажигание, запаять глушитель — и можно ехать хоть на край света.

Иван Афанасьевич слово свое сдержал — завернул к нему по пути из Москвы. Буквально на минутку, предупредил он, но Иван Сергеевич заставил его раздеться и чуть не насильно усадил за стол. У него была пачка покупных пельменей, а к ней горчичный соус собственного изготовления, сметана и красный перец. Еще он открыл банку тихоокеанской сельди в остром маринаде. Нашлась и чекушка медицинского спирта, разведенного фифти-фифти и хорошо охлажденного. Словом, для экспромта он не осрамился. Они сели ужинать. Иван Сергеевич спросил, понравилась ли лекция. Отзыв был сдержанно-одобрительный: полезная, на собственном опыте, но не хватало изобразительного материала — фотографий, диапозитивов, на слух трудно воспринимается.

— А что значит на собственном опыте? — поинтересовался Иван Сергеевич.

— Ну, не с чужих слов. У профессора был такой жизненный эпизод.

— Какой эпизод?

— Расчленение жены.

— Как?.. Что ты городишь, Афанасьич?

— То, что ты слышишь. Он расчленил свою супругу.

— За что?

— Она его не удовлетворяла, — сказал Афанасьич, подкладывая себе пельменей. — Хорошо уварились, не разваливаются.

— Ешь на здоровье, — шатким голосом сказал Иван Сергевич, у которого пропал аппетит.

Он налил себе разведенного спирта и духом выпил.

— Не гони, — предупредил Иван Афанасьевич.

— И ему ничего не было?

— Судили. Признали невменяемым и отпустили.

— Постой, Афанасьич. Что-то я не пойму. Если невменяемый, его в сумасшедший дом надо.

— Он там побывал. Обследовали. Убедились, что в полном порядке, и отпустили.

— Да как же так? Если в порядке, его в тюрьму надо, если невменяемый — в психушку.

— А тебе-то что? — удивился Иван Афанасьевич. — Что ты так разволновался? Ведь ты за него замуж не собираешься.

— Я-то не собираюсь, а другая, может, собирается. А если она его тоже не удовлетворит?

— Тут я тебе ничего сказать не могу. Думаю, и суду, и врачам виднее. Он вообще-то мужик головастый, в старой «Памяти» — мозговой центр, как Запасевич в новой. Сам я за новую. У старой интересная культурная программа, но они монархисты. По правде говоря, я этого раньше не понимал. То ли у меня ума не хватало, то ли они темнили. А теперь пошли в открытую, их конечная цель — самодержавная Россия. Не для меня. Я коммунист и сделок с совестью не признаю.

— Я тоже, — сказал Иван Сергеевич, успокаиваясь, что никакое союзничество с ученым-живорезом им не грозит.

В воскресенье они поехали в Москву. Иван Афанасьевич должен был посетить дорогие ему могилы. Все они находились на Заманьковском кладбище.

В тенистой и сырой глубине кладбища, куда не достигали городские шумы, старые клены пятнали зубчатыми тенями молодых листьев две серые гранитные плиты, под которыми нашла последнее убежище супружеская пара. Овальные с золотым ободком медальоны приютили фотографии: на одной — величественная женщина, напоминающая Екатерину Великую дородством, крутизной шеи и гордостью черт, на другой — красивый мужчина с отпечатком грусти на мужественном, открытом лице. Иван Сергеевич прочел их имена, вбитые в гранит, и понял, что это бывший Шеф Ивана Афанасьевича и его супруга, покинувшие свет друг за другом в один год. Он склонил голову, исполненный уважения к безвременно ушедшим и к тому, кто оставался верен скорбной памяти. Через Афанасьича он оказался тоже как-то связанным с этими могилами и пожалел, что не купил цветов. Да разве он знал?..

Свой букет Иван Афанасьевич положил на плиту Шефа, не уделив даже цветочка его супруге, что удивило и слегка покоробило Ивана Сергеевича, но, конечно, он не считал себя вправе о чем-либо спрашивать друга. Тем более что тот отрешился от действительности, он был там, с теми…

Афанасьич общался с Шефом не только в те часы, когда приходил на кладбище, он находился с ним в непрекращающемся обмене, делился новостями, мучительными сомнениями в справедливости времени, ломающего все жизненные устои, спрашивал совета и заступничества, как другие просят Всевышнего, которого Афанасьич отвергал как коммунист, но допускал как русский человек. Зато он кругом верил в Шефа, не сомневаясь, что и на небесах Шеф снова занял то высокое, достойное место, которого его лишили на земле, что привело к безвременной кончине. Каждое слово Шефа о смысле жизни, искусстве, культуре, в служение которой он вовлек Афанасьича, было наведено нарезом по сердцу бывшего оперативника. Афанасьич знал, что всем обязан Шефу, без него он дальше стеклянного стакана на уличном перекрестке сроду бы не пошел. Слишком небоек, несмекалист, неречист он был. Шеф угадал другие его достоинства: верность, преданность, исполнительность, умение все доводить до конца и молчать. И доверил ему самые сложные и тонкие дела. Даже в той же должности, но при другом начальнике Афанасьич так бы и остался рукой, твердой, надежной, но тупой, как бездушный инструмент, а Шеф незаметно, исподволь развил его ум, расширил кругозор, помог ощутить себя участником спасения культурных ценностей России. Все было бы красиво, как в лучшей книге, изданной «Авророй», не вмешайся жена…