Так и произошло, когда появился Этон. Своей замкнутостью, своим молчанием, словно клином, расколол он Эмме душу, заставив услышать и осознать, как тихо и безлюдно кругом.

Постепенно Эмма перестала обращаться к Этону, страшась молчания, неизменно следующего за ее словами. Все чаще и чаще появлялась мысль, что она лишняя в этом доме и вообще на этой земле. Не давали покоя воспоминания о разговоре, подслушанном у магазина. Его звонкий голос до сих пор стоял в ушах. И снился чуть ли не каждую ночь. Однажды во сне Этон подошел к ней и нежно дотронулся до лица, глаз, губ, волос… Но проснувшись, Эмма не могла наверняка утверждать, был ли это Этон или Джимми. Открыв глаза, она поняла, что плачет.

Теперь Эмма разговаривала сама с собой. Работая по дому, она вспоминала времена, когда муж был еще жив. Они были очень счастливы вдвоем. Потом родилась Рэчел. Каким блаженством было держать ее на руках, касаться губами золотого шелка волос и смотреть, как она, крепко зажмурив глаза, протягивает маленькую пухлую ручку, касается твоего лица и заливается звонким беспричинным смехом. Эмма вспоминала прошлое, чтобы оно не стерлось из памяти. Даже позвонила как-то Сэму с Ардис, но их не было дома.

Сотню раз возвращалась она и к тому дню, когда сын впервые появился здесь с ребенком на руках. Страстно хотелось ей вернуть то время и начать все сначала.

Как-то убираясь в комнате Этона, Эмма решила еще раз попробовать освободить его чемодан и переложить вещи в ящик комода. Так она и сделала. Игрушки же сложила в сундук. А коробку из-под них убрала в чулан, надеясь, что уж там Этон до нее не доберется.

На следующий же день обнаружила игрушки снова в коробке, а вещи — в стареньком чемодане. И впервые Эмма заметила наклейку на коробке: «Т. Шерман. Атланта. Джорджия». Внимательно оглядев чемодан, нашла надпись, сделанную карандашом в правом верхнем углу на внутренней стороне крышки. Там было написано: «Хэролд Гант».

Вдруг, как острая боль, пронзила Эмму догадка, что Этон рос в приюте до тех пор, пока не появился у Сэма и Ардис. Как же раньше она не догадалась! Ведь сколько раз держала в руках его вещи, игрушки. Она вспомнила чернильные буквы на поле его тенниски — «Р. М.» — и подумала, что тот еле уловимый запах бездомного щенка, что она тщетно пыталась вывести с помощью мыла и щетки, останется с ним до тех пор, пока не оттает его сердце, не обогреется любовью.

Эмма сидела на полу и гладила обтянутый брезентом чемодан. Он был грязный и липкий. Она механически подняла вещички, сложила и снова положила в чемодан. Ноги затекли. Появилась ноющая боль в коленях.

Никогда, никогда не назовет он эту комнату своей. Или собаку своей. Или человека. За свою короткую жизнь, всего за четыре года, этот человечек понял и на себе прочувствовал то, на что у нее ушла вся жизнь. Восемьдесят лет, чтобы понять следующее: доверяясь другим, ты рискуешь быть преданным, уничтоженным.

Эмма все еще сидела на полу, и ей казалось, что каждая вещь одухотворена его волей, волей против нее, против этой комнаты и всего дома. Этон, как в оболочку, заключен в свое маленькое тельце, в старенький потертый чужой чемодан, в коробку из-под игрушек, тоже чужую.

Она с трудом поднялась, боль в ногах сразу же прошла. Ребенок, лишенный дара чувствовать, любить, переживать… Нет, он не такой, как малыш племянницы миссис Элис. Этон хотел, он пытался привыкнуть и полюбить, но затем понял, что это никому не нужно. И замкнулся в себе. Когда в очередной раз его предали и привезли сюда, он был собран и неуязвим. И если на его глазах рухнет камин, как в ее старом доме, он останется спокойным и равнодушным. Сердце не разорвется на части, сердце, которое никогда и никому он уже не доверит.

Потихоньку она перебралась в кресло-качалку и долго сидела там, оплакивая прошлое и настоящее внука, а заодно и свою жизнь.

За окном, примостившись на карнизе, весело чирикали воробьи. Солнце ярко освещало душную комнату. Лучи его легли Эмме на колени. Раскачиваясь в кресле и наблюдая, как полоска света сменяется тенью, она пыталась задержать луч солнца в подоле платья.

Ей стало страшно. Страшно от сознания того, что четырехлетний Этон намного старше ее. Он больше познал в этой жизни. Поэтому она продолжала раскачиваться и наблюдать за игрой солнечных зайчиков. Все равно он не поверит ей.

Из сада доносился скрип качелей, она слышала, как трется цепь о ветви дерева, и попыталась раскачаться в такт движению качелей.

Наконец усилием воли она заставила себя встать и вышла в сад. Все как во сне. Заметив ее, Этон перестал раскачиваться. Но глаза не поднял. Так и сидел в подвешенном состоянии, уставившись в землю. Тут Эмма очнулась. Оцепенение разом прошло. Но все же она еще робела. Тяжело говорить о любви, если не знаешь наверняка — любишь ли и полюбишь ли когда-нибудь. Да и поймет ли он? Знает ли, что такое любовь?

Наконец она решилась.

— Я твоя бабушка, Этон. Посмотри на меня, — прошептала она.

Этон, не меняя выражения, смотрел в землю. Ей вдруг показалось, что все, кого она любила, все ее дети, воплотились сейчас в эту маленькую раскачивающуюся фигурку, способную своей враждебностью перечеркнуть всю ее жизнь.

— Этон! Выслушай! У меня никого не осталось, кроме тебя! — она вновь почувствовала ставший родным запах щенка, все еще живший в пыли. — Послушай! Когда-то у меня был Сэм, но он женился на Ардис, уехал с ней и теперь вряд ли вернется. У них есть Стив, Тодд и Глория, но я едва ли увижу их когда-нибудь. — На секунду она замолчала. — У меня есть еще один мальчик — Джимми. Но он живет в Калифорнии и у него очень больная жена. Поэтому он никогда не приедет ко мне. Никогда, Этон, никогда. У меня была еще одна девочка — Рэчел. Она выросла и родила твою маму. Но она умерла. Умерла, как и Бин. Теперь ты знаешь, как это бывает. Поэтому и она никогда не вернется. У меня был муж, как у Ардис есть Сэм. Но он тоже умер. — Помолчав, она добавила: — И он никогда не вернется.

Эмма отчаянно держалась за качели, чтобы не рухнуть на землю. Силы покидали ее.

— Никого у меня нет на делом свете, кроме тебя, Этон. Они поручили тебя мне, а меня — тебе. Я теперь твоя, а ты — мой навсегда. Никогда, слышишь, никогда не отдам я тебя им! Если Сэм и Ардис приедут и захотят забрать тебя, я не позволю им. Я закрою все окна и двери. А если они сломают их, я спрячу тебя. А если они все же найдут тебя, мы возьмемся за руки и побежим что есть сил через поле в лес. И если они настигнут нас, я буду драться с ними. Я буду драться с собственным сыном! Я стара, но еще сильна. Гораздо сильнее, чем ты думаешь.

Ноги онемели, руки уже не держали ее. Казалось, она медленно уходит в землю.

— Даже если твоя родная мать приедет за тобой, и с ней я буду драться. Я скажу ей… Я скажу ей, что ты мой. Только мой. Ничто не способно разлучить нас. — Ее голос дрожал. Слова с трудом складывались в фразы. Грудь разрывали беззвучные рыдания.

— Я никогда не умру. И не оставлю тебя. Я обещаю тебе не умирать. А когда ты вырастешь, ты поможешь мне.

Она взяла его личико в свои дрожащие руки. Повернула к себе.

— Ведь ты поможешь мне, Этон? — в отчаянии спросила она, жадно вглядываясь в его лицо.

Без выражения глаза мальчика смотрели на деревья поверх ее головы. Носком босой ножки он возился в пыли.

Эмма застыла, не веря своим глазам, поднялась и пошла прочь. Нет, это дитя не создано для любви!

Боже милостивый, помоги мне! Помоги, потому что каждое мое слово — чистая правда. Помоги мне, потому что без этого ребенка я не смогу жить. Без его любви — я ничто!

Она шла, спотыкаясь, ничего не видя перед собой. Остановилась у пруда. Комары и стрекозы беззаботно кружили над водой, касаясь ее крылышками и создавая на поверхности пруда легкую рябь. Эмма упала на колени и приблизила лицо к воде. Легкий ветерок слегка тронул воду, сделав неясным ее отражение, как тогда в спальне, когда она смотрелась в зеркало без очков.

Эмма закрыла глаза. А открыв их, увидела перед собой лицо Этона. Разрушая их отражения, его ручка плескалась в воде до тех пор, пока лиц нельзя уже было разглядеть. Они словно утонули. Эмма хотела встать и уйти. Но не было сил. Тем временем вода успокоилась. Их отражения снова появились на поверхности воды. Молча они смотрели друг на друга, ребенок и старуха. Медленно, очень медленно рука его дотронулась до ее лица в воде, коснулась волос, погладила их. Эмма боялась пошевельнуться. Больше всего на свете хотелось ей сейчас стать своим отражением, и она уже чувствовала его холодную ладошку на своем лице. И впервые в этот день Эмма расплакалась. Слезы ее капали в воду и, подобно крыльям стрекоз, вызывали на поверхности пруда легкую рябь.