Никакого ответа.
— Ну же, — говорю я. — Тоже мне, конспираторы!
Мелинда за дверью прыскает от смеха, и это поначалу вселяет в меня надежду, но затем опять наступает тишина. Болят легкие. Смотрю на дверь, и меня внезапно охватывает желание двинуть плечом или ногой эту вонючую перегородку, и — как герой боевика — ворваться, выбив дверь, повалить их, схватить за горло, стукнуть лбами и потребовать… потребовать любви и хоть немного уважения и понимания.
Вместо этого я целую дверь и ухожу.
Ужинаю холодным цыпленком с морковью. Потом, вымыв посуду, принимаю душ, закуриваю и, смешав коктейль, брожу из комнаты в комнату. Локаут. Но почему? В чем причина? Я ведь заботливый и любящий отец семейства. Пацифист, благодарение господу. Я не замарал себя ничем во время вьетнамской заварухи, был все это время в бегах. Я абсолютно не приемлю никакого насилия.
Так почему же?
В полночь снова подхожу к запертой двери. По крайней мере, хоть соблаговолили пижаму мне под дверь подсунуть. Свежевыглаженная, аккуратно сложенная. Отыскав спальный мешок, раздеваюсь в темноте и располагаюсь прямо в холле. Натягиваю пижаму и вдруг слышу тихое поскребывание, а потом шепот Мелинды:
— Папочка!..
— Я тут.
— Заснуть не могу.
— Вот те на! Ну открой дверь, свернемся с тобой калачиком.
— Сейчас попробую.
— Спасибо тебе, доченька.
Она откашливается:
— Знаешь, не могу, я ведь маме обещание дала. Она говорит, что у нас карантин.
— Твоя мама…
— Что?
— Ничего, — бормочу я. — Ладно. Завтра все выясним. Утро вечера мудренее. Закрывай глаза.
— Они у меня и так закрыты.
— Крепко?
— Ага, — помолчав, Мелинда говорит: — Знаешь что? Я, кажется, боюсь.
— Да?!
— Я говорю… — Какой-то странный звук, но вроде не всхлипывание. Перед моим мысленным взором в темноте, словно проявляемая фотография, возникает ее лицо — холодные глаза, скривившиеся полные губы. — Папа?
— Здесь я, маленькая.
— Скажи мне, только честно, — говорит она. — Ну… я имею в виду… Короче, ты ведь меня не убьешь?
— Убью?!
— Ну да. Динамитом, топором или еще чем-нибудь? Я ведь еще совсем маленькая. Ребенок, можно сказать.
— О, господи!
— Не убьешь?
Я смотрю на свои руки.
— Нет. Ты что?! Я же люблю тебя!
— Я так, на всякий случай спрашиваю.
— Понятно.
— Мама думает… Ой, ладно. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Минут десять-двадцать я, замерзший, стою под дверью, вслушиваюсь, взвешиваю свои поступки, пытаясь понять, где я дал маху. Убить?! Откуда у детей такие мысли? Топоры, динамиты?! Куда подевалось доверие?
О мир! О мир!
Постонав, укладываюсь спать. Застегиваю «молнию» спальника, ворочаюсь, пытаясь улечься поудобнее, и вдруг что-то вонзается мне в сердце — к нагрудному карману пижамы приколото очередное стихотворение:
Во-первых, представьте себе человека
пережившего свой расцвет,
он теряет сноровку и нервы,
он будто шкодливый кот
застрял на высоком суку,
он словно лучом поражен
собственной слепоты,
шатается, и качается
туда-сюда, изможден,
в момент
неравновесия
меж страхом и гордостью он.
Далее, вообразите темноволосого мальчугана
он качается на качелях
в одинокий сумерек час,
его уравновешивает
с одной стороны тревога,
с другой стороны мечта,
руки к луне и солнцу.
вправо качнется, влево —
простотой опьянен —
живет в вечернем
мгновении
меж ночью и юностью он.
И вот, наконец, представьте лунатика на Луне
заброшенного в пространство
наипустого пространства,
чтобы болтаться без дела
в своей стерильной сфере,
пыль, каменья да солнечный ветер,
осиротелый
вдовый
разведенный с планетой Земля
хотя его еще держат
божьей церкви законы
и гравитация.
А теперь представьте длинную тонкую нить
от солнца к Бедламу,
а когда барабаны молчат
Господь Бог спокоен
и клоуны слезы льют
а семьи господа молят:
Быстрее! Не делай уступки!
Политические весы наши
и прочего мира
неустойчивы и хрупки.
Дерьмо собачье, а не стихи. Ритм тяжелый, и смысла почти никакого. Слова-то какие. Бедлам — неуравновешенность, значит. Осиротелый, вдовый, разведенный — все ясно, прямая угроза. Что мне на это сказать? По крайней мере, звучит.
3
Моя супруга полагает, что уходит от меня. Чемоданы уже упакованы, и сегодня Бобби занята тем, что, запершись в спальне, отбирает старые письма и фотографии. Настроена она люто. Последний раз говорила со мной два месяца назад. Когда уж очень приспичит — как сегодня, например — общается со мной посредством письменного слова, используя в качестве курьера Мелинду, которая доставляет мне свирепые предупреждения такого примерно содержания:
Отношения натянутая среди родственников
ядерной семьи.
Теперь главенствует —
час очищения,
каждый станет —
отдельной приставкой родного
корня.
Расщепление, синтез.
критическая масса.
Паника оборачивается бегством,
и связи расторгнуты,
и Относительность объявляет себя
последней жертвой.
— Мама не слишком-то веселая, — сообщает Мелинда. — По-моему, она жутко расстроена. И у нее очень серьезные намерения.
— Мама сейчас не совсем в себе.
— Не совсем где?
— Не в себе. Она блестящий поэт, нам следовало этого ожидать.
Мелинда сопит, сидит на краю ямы, свесив ноги, смотрит вниз, как я читаю «Теорию относительности». Настроена она тоже довольно враждебно. Стягивает потуже волосы, собранные в хвост, и говорит:
— Мы уезжаем. Очень скоро, может, даже завтра.
— Никуда вы не уедете.
— Уедем. Завтра утром.
— Не выйдет.
— Я не глухая — и слышала собственными ушами, как мама сказала, что мы уедем завтра утром! Она уже заказала это чертово такси.
— Не чертыхайся.
— Чертово!!!
Не время читать нотации. Запихиваю стихотворение в карман и, поплевав на ладони, копаю дальше. Чуть погодя спрашиваю:
— А во сколько такси придет?
— Я не могу тебе сказать.
— Рано?
— Очень. Она говорит, что нам надо незаметно выйти, пока ты спишь. Чтобы ты не взбесился и не стал останавливать нас или еще чего не выкинул. Между прочим, это секрет. И я не должна была говорить тебе…
— Тогда лучше не говорила бы.
— Я уже сказала.
