Допиваю лимонад и, сполоснув стакан, тащусь на двор, к яме. Валюсь с ног от усталости, но беру в руки лопату и снова начинаю копать.

Я не сумасшедший.

Я нормальный.

Может, чудаковатый. Но кто из нас без странностей? Эти головные боли и кишечные колики. Когда я последний раз нормально ходил в туалет? Когда последний раз спал без просыпу? У меня больной желудок, возможно, в мозгу бактерии завелись. Я всем мешаю, я измотан, у меня иногда кружится голова. Но я не сумасшедший. Я абсолютно нормален.

Потому и копаю.

Терпение и упорство. Дюйм за дюймом. В этой игре счет идет на дюймы. Плюнь на время. Копай и мечтай. Суровая жизнь — вот единственное мое оправдание. Я всюду был. Видел улицы Чикаго, залитые лавой, полыхающий Канзас, фиолетовое мерцание загробных огней — я был там, видел все собственными глазами. Это не поэтическая метафора. Это действительность. Спросите у микроорганизмов в Неваде. Спросите у гремучих змей и бабочек плато Лос-Аламос. Спросите у теней Хиросимы, застывших на стенах. Спросите у них, сумасшедший ли я? И потом послушайте. Черт побери, вы услышите в ответ: нежную капель расплавленного вещества, писк радиолокаторов, стрекот радиоактивною распада, полуживой стук собственного сердца. Что вам терять? Проверьте сами. Съездите на Бикини. Возьмите с собой друзей, устройте пикник, поплавайте наперегонки, а потом сядьте на берегу, вдохните поглубже и просто-напросто послушайте. Ну как? Черт бери, готов оплатить вам билет. Посмотрим тогда, кто из нас сумасшедший. Посмотрим, у кого глаза зашорены. Взглянем друг другу в лицо и…

Конечно, я принимаю суровую жизнь. Десять лет был в бегах, скрывался от опасностей и шпиков, менял одно убежище на другое, словно заурядный уголовник. Находился в розыске. Моя физиономия украшала обложки журналов «Тайм» и «Ньюсуик». Я был в центре внимания. За мной охотились Интерпол, разведывательное управление министерства обороны и ФБР; я чуть не попал в засаду к пуэрто-риканским национальным гвардейцам; был знаменитостью; движущей силой глубокого подполья. Из меня бы вышел второй Рубин или Хоффман. Я мог бы стать суперзвездой, но все это позади. Хватит крестовых походов. На дворе конец века, улицы запружены бродягами, каждый сам по себе. Времена изменились. Люди изменились. Вглядитесь попристальней. Где Мама Касс? Что стало с Брежневым? И куда подевались Лестер Мэддокс с Клин Джен? Ни героев, ни злодеев. И всем плевать. Мы забыли слова всех старинных народных песен. Говорят, теперь зазывают народ в Корпус мира. А я… я человек средних лет и среднего достатка. Владелец частной собственности — блондинистых жены и дочки, дорогих персидских ковров и симпатичного ранчо в горах Суитхарт. Устроен основательно, спасибо. А кто-то нет?! Называйте это как угодно — капитуляцией, изменой, провалом, оцепенением, просто усталостью. С меня хватит. Пора окапываться. Время рыть ямы. Безопасность прежде всего.

Не отступай, копай дальше. Две недели работы, и площадь ямы уже семь квадратных ярдов, а глубина — почти четыре фута. Яма великолепна — я чертовски доволен — но платить за это приходится ужасной ценой. Дочка говорит, что я дурак. Жена не желает со мной разговаривать. Не смотрит на меня, не спит со мной. Сумасшедший, да? Она считает меня сумасшедшим. И опасным. Отказывается вникнуть в суть. Весь день напролет, пока я спасаю ей жизнь, Бобби, запершись в спальне, тихо выдает на-гора бесконечную липкую череду од и сонетов. Молчание — ее дубинка. Она избегает обычных удовольствий любви и человеческого общения. Это обидно. Я этого так не оставлю. Еще эти вонючие стихи. Господи, она изводит меня. Вот, к примеру, стихотворение:

Ничего не понимаю. Где смысл? В чем дело? Почему реальным вещам предпочитают метафоры? Откуда этот ненасытный аппетит к иносказаниям и завуалированности?

Бобби не понимает. Она — поэт, и ничего тут не поделаешь. Конечно, я пытался поговорить с ней об этом. Спокойно, даже мягко объяснял ей, что яма — просто мера предосторожности, что действия мои продиктованы естественным желанием исполнить свой долг супруга и отца — быть бдительным и защищать свою семью. Представил ей голые факты. Называл эти слова: «Посейдон», «Трайдент», крылатые ракеты, «Стелс», «Томкет», «Ланс», «Спринт», МИРВ, «Бэкфайр», «Першинг» — неоспоримые реалии нашего времени. Никаких, на хрен, выкрутас и метафор, чистая наука.

Только беда в том, что Бобби не воспринимает такие сведения. Артистический темперамент. Романтическая и возвышенная натура. Безусловно, она роскошная женщина — словно зачарованная красавица из сказки — длинноногая блондинка, красивые пальцы, бирюзовые глаза, скользящая походка. Только она жестоко ошибается, полагая, что ее красота — непреодолимая преграда для продуктов радиоактивного распада. Забавно, не правда ли, как люди прячутся за искусство, за Христа, за нынешний внешне солнечный облик мира? По принципу «голову в песок». Бобби находит себе убежище в банальных стихах, Мелинда — в своей юности. Другие — в пошлом, слепом оптимизме или в биологических фантазиях размножения и продолжения рода.

Что до меня, так я предпочитаю яму.

Вот и копай.

Пошли их ко всем чертям. Пускай издеваются. Мелинда может хихикать, Бобби — делать из меня предмет насмешек, но я не остановлюсь. Вызов принят.

Прошедшие две недели были настоящим смертоубийством, порой напряжение и отчаяние перерастали в горячечную ярость. Сегодняшним утром, например. После ночи бессонницы и полового воздержания я вышел к завтраку малость очумевшим. Был нездоров, и потому, обнаружив очередную фальшивую поделку Бобби, приколотую к пачке печенья, не нашел в ней ничего смешного. Хотел отшутиться, но просто не мог собраться с силами. Кроме того, стихотворение было ужасным. Называлось «Распад» и было, черт побери, ультиматумом:

Ясно, что это вульгарный шантаж. Я все же грамотный человек, могу читать между строк… «Распад» — это совсем не заманчиво.

У кого повернется язык упрекнуть меня?

Конечно, на какое-то мгновение я потерял голову. Ничего серьезного — так, крикнул что-то недовольно, ударил кулаком по столу.

Но ведь я извинился?!

— Господи, — Мелинда как завизжит. — Он чокнутый!

А Бобби ничего не сказала, только слегка пожала плечами — дескать, ясное дело, чокнутый, но уж давай не будем обсуждать это при твоем папеньке.

— Рехнулся… — кричит моя дочь. — Ой, посмотри на него! Мама, он ест…

Я улыбнулся. Да, именно так — улыбка, прекрасная улыбка на веселом лице пышущего здоровьем человека (признак нормальной психики). Я улыбнулся, прожевал, проглотил «Распад», а потом спокойно, с ледяной учтивостью спросил, не будут ли они столь любезны прекратить свои бранные выпады, поскольку я имею честь быть сытым по горло остротами и инсинуациями Матушки Гусыни. В горле пересохло, я выпил глоток апельсинового сока и продолжил: