Жозефина размышляла: чем закончить эту историю? Дочь умрет от несварения желудка? Или влюбится в завсегдатая ресторана? Он тоже приходит каждый день, потому что он холостяк и у него никого нет. Мать рассвирепеет…
Звонок в дверь: Ифигения. «Мадам Кортес, мадам Кортес, ну как там с подписями? Мне прислали письмо по всей форме, мол, извольте освободить помещение… Вы уж меня не бросайте!» Жозефина смотрела на нее, будто не узнавая. «Мадам Кортес, — воскликнула Ифигения, — да что вы, не слушаете меня совсем, в облаках витаете, что ли?» — «Не мешайте мне, я занята с клушами, — чуть не сорвалось у нее с губ. — Замолчите, а то они ускользнут».
— Так что ж, мадам Кортес, с бумагой для подписей? Напишете?
— Что, сейчас?
— А когда же? Сами знаете, мадам Кортес, сейчас не возьметесь, так никогда и не возьметесь…
Зоэ доела йогурт, скомкала салфетку, прицелилась, зашвырнула ее прямехонько в корзинку на буфете и торжествующе крикнула: «Есть!» Потом убрала со стола и сказала: «Я к себе, уроки делать». Жозефина взяла карандаш, бумагу и принялась за прошение. С клушами пришлось распрощаться. Рука об руку они завернули за угол и исчезли из виду.
Ифигения, конечно, права. Если не сейчас, то когда?
Как она нащупала ее слабое место! Тот самый крохотный недостаток, о который она вечно спотыкается. И который вечно держит ее в страхе.
Это слово «завтра». Враг. Препона.
Серюрье пригласил ее на обед.
— Вы небось совсем заработались? Даже к телефону не подходите.
— Вашими бы устами…
Она набрала в грудь воздуха и, ковыряя в тарелке камбалу — они оба заказали камбалу, «рыбу дня» в меню, — решилась задать вопрос, который не давал ей покоя:
— По-вашему, я правда писатель?
— А вы что, не уверены?
— Мне кажется, я не вполне…
— Не вполне что?
— Ну, не вполне талантлива, не вполне умна.
— Писать ума не требуется.
— Требуется.
— Нет. Требуется уметь чувствовать, подмечать, не замыкаться в себе, уметь смотреть на мир глазами других, ставить себя на их место. И в вашей первой книге вам это прекрасно удалось. Этот успех…
— Это потому, что Ирис была жива. Если бы не она…
Он раздраженно мотнул головой и швырнул нож и вилку на стол, словно они жгли ему пальцы.
— До чего ж вы меня иногда злите! Хватит уже прибедняться! Честное слово, я вас буду штрафовать. По сто евро.
Жозефина смущенно улыбнулась:
— От этого я бояться не перестану…
— Да пишите же! Пишите что угодно! Хватайтесь за любой сюжет и начинайте писать!
— Легко говорить… Я пыталась. Но только возьмусь писать, как сюжет растворяется в воздухе.
— Заведите дневник. Пишите каждый день. Все равно что. Хоть из-под палки. Вы когда-нибудь вели дневник?
— Нет. Что мне о себе рассказывать? Не такая я яркая личность.
— Сто евро! Я так с вами разбогатею.
Он прикрикнул на официанта — того же, красного, дрожащего, — что камбала пересушена: «Тоже мне, рыба дня! Ей лет сто, вашей рыбе дня!» — и вернулся к разговору:
— Что, даже когда вам было шестнадцать? В этом возрасте все, что происходит, кажется таким важным. Влюбляешься в какую-нибудь тень, в мужчину, женщину в автобусе, в актера, актрису…
— А я никогда не влюблялась в актеров.
— Совсем никогда?
— Они мне казались такими далекими, недосягаемыми, а я по сравнению с ними — такое ничтожество…
— Сто евро! Уже двести. Слушайте, вам уже надо писать, просто чтобы расплатиться… Моя мать была без ума от Кэри Гранта. Она даже чуть не назвала меня в его честь. Представляете себе имечко — Кэри Серюрье? Отец тогда встал стеной, чтобы меня назвали, как его деда, Гастоном. И кстати, так же звали одного знаменитого издателя. Может, я вообще пошел в издательское дело из-за этого имени, не знаю. Любопытно, должно быть, проследить, как имя может повлиять на профессию. Допустим, все Артюры автоматически становились бы поэтами, как Рембо…
Но Жозефина уже не слушала. Кэри Грант! Дневник, который она нашла в мусорном баке! Это же отличный сюжет! Куда она сунула тетрадку в черном переплете? В ящик стола?.. Должно быть, она там и лежит, на самом дне, под початыми плитками шоколада!
Она выпрямилась. Она готова была расцеловать Серюрье. Но слова благодарности застряли у нее в горле: а вдруг Юноша и Кэри Грант тоже растают в воздухе, как две тетки?
Она взглянула на часы и заторопилась:
— Ох ты, Господи! Мне пора на факультет, у меня встреча! Мы готовим издание, сборник научных статей…
— Тиражом полторы тысячи экземпляров? Нашли на что время тратить! Работайте на меня! С вас двести евро, Жозефина, не забудьте.
Она смотрела на него сияющими глазами: нежно, благодарно, восторженно. Не понимая, что с ней, он на минуту усомнился, не вздумала ли она влюбиться, — и махнул ей рукой, чтобы убиралась поскорее.
В восемь утра Гэри разбудила волынка под окнами: свадебный марш. Он схватил подушку и положил на ухо, но пронзительные рулады так и сверлили барабанные перепонки. Он встал и подошел к окну. На волынке разорялся мужчина в клетчатой юбке. Туристы бросали ему деньги и щелкали фотоаппаратами. Гэри проклял про себя артиста вместе с его юбкой и волынкой и улегся обратно в постель, зарывшись поглубже в подушки.
Заснуть ему не удалось. Он решил встать и позавтракать. А потом позвонить миссис Хауэлл.
Она назначила встречу около пяти в галерее «Фрут Маркет». «Не заблудитесь, это прямо за вокзалом. Там устраивают вернисажи, продают книги художников, и еще там замечательно кормят. Мне очень нравится… Вы меня узнаете: я маленькая, довольно хрупкая, на мне будет фиолетовое пальто и красный шарф».
Гэри решил побродить по городу. По родному городу — он ведь как-никак наполовину шотландец. Все казалось ему прекрасным. Но главное — вот-вот из-за угла вывернет отец и стиснет его в объятиях.
Он шел резвым шагом, задрав голову, и вглядывался в стены домов: на них запечатлена история города. Сплошь и рядом мемориальные доски — память о минувших войнах, о победах горожан над захватчиками. Он пересек крепостную стену замка и очутился в Старом городе: лабиринт улочек-лестниц, втиснутых между домами. Прошел по Королевской Миле, миновал новое здание парламента, выбрался на площадь Грассмаркет — сюда, похоже, стекались все. Большущая площадь со множеством пабов, и во всех одно и то же меню: «калленскинк», «хаггис», «нипс», «таттис»… Каждый булыжник вещал об извечной вражде с англичанами. Те одержали верх, но так и остались неприятелем. Назвать шотландца англичанином — все равно что обругать. И Гэри решил держаться туристом-французом.
На обед он заказал в одном из пабов «стовис» и пинту эля. Долго разжевывал рубленое мясо с картошкой, запивал элем, и чем ближе был час встречи, тем сильнее у него внутри все сжималось. Еще час-другой — и он обо всем узнает. Ему не терпелось. Что расскажет ему миссис Хауэлл?
У него есть отец, отец… Он жив. И Гэри нужен ему.
Он больше никогда не будет легкомысленным, никогда не станет трусить.
После обеда он пошел гулять дальше. Очутившись в Дин-Виллидж, он словно попал в Средние века. Под белыми замшелыми мостами змеилась, отливая серебром, река, домики низенькие, из-за старинных каменных стен выбивались кусты. Гэри вернулся пешком в Старый город, ровно в пять явился в галерею «Фрут Маркет», устроился за большим столом сбоку от входа и уставился на дверь.
Вот она! Действительно маленькая, хрупкая, укутанная в широкое фиолетовое пальто и длинный красный шарф. Она сразу его узнала, уселась напротив и замерла, глядя на него в упор. Он вежливо приподнялся ей навстречу, и она принялась внимательно его рассматривать, приговаривая: «Невероятно, невероятно, вылитый отец в юности!.. Господи боже мой!» — и закрыла лицо руками. Было видно, что к встрече она готовилась. Светлые глаза были подкрашены голубыми тенями.
Они заказали чай и яблочный пирог со взбитыми сливками.
