Он уже дрался с парнями в Монтелимаре, получал удары, подлые удары, но никто не смог причинить ему такую боль, как Гортензия — несколькими словами. Словами, которые подкреплял полный презрения взгляд, скользнувший по нему, словно по куче отбросов, лишавший его права называться человеком. Он внимательно посмотрел на нее, зафиксировал ее изображение в памяти и поклялся никогда ее не забыть. Если когда-нибудь встретит эту стерву, он отомстит. Граф Монте-Кристо покажется по сравнению с ним младенцем. Он не станет касаться ее физически, о нет! В тюрьму из-за нее идти неохота, но он раздавит ее, размажет, морально искалечит. Он не спешил, времени у него было достаточно.
И однако… Когда впервые ее увидел — она как раз выливала первую бутылку шампанского, — он не поверил своим глазам: эта девушка была точной копией Скарлетт Йоханссон. Его любимой Скарлетт. Он ошеломленно уставился на нее. Был готов промолчать, не заметить, пусть себе хоть все бутылки выльет. Скарлетт собственной персоной, только с каштановыми волосами с медным отливом, зелеными длинными глазами и сногсшибательной улыбкой. Тот же маленький задорный носик, те же детские припухлые губы, созданные для поцелуев, та же сияющая кожа, та же царственная осанка. Скарлетт…
Она его оскорбила. Его любовь, его мечта его оскорбила.
Когда он пришел в эту квартиру, Гортензия была в Париже. Его приняли. Ударили по рукам, high five, low five, и дело в шляпе. Семьсот пятьдесят фунтов комната.
Вечером, возвращаясь с одной из подработок — по вечерам он выгуливал двух маленьких очаровательных джек-рассел-терьеров, которые радостно вылизывали ему лицо каждый раз, когда он приходил, чтобы забрать их на прогулку, — он оказался лицом к лицу с Гортензией. Он чуть в обморок не упал.
Стерва!
Она, похоже, его не узнала.
С этого момента он вышел на битву со своей судьбой. Как граф Монте-Кристо. И как граф Монте-Кристо, должен неторопливо и тщательно продумать свою месть. У этой девки обязательно есть слабое место. Тайное местечко, куда можно вонзить предательский кинжал. Бросить ее, истекающую кровью, обезображенную горем, и только тогда сорвать маску и плюнуть ей в лицо.
Но до этого долгожданного момента, момента, придающего смысл и сладость его пресному однообразному существованию, необходимо хранить инкогнито.
Для начала он отпустил усики. Объявил, что родом из Авиньона, чтобы нуга из Монтелимара ненароком его не выдала, и решил не произносить ни слова по-французски, чтобы скрыть свой южный акцент. Он будет ждать столько, сколько нужно. Говорят, месть — блюдо, которое едят холодным. Он заморозит его и будет есть ледяным.
Гэри не узнавал свою жизнь. Словно она превратилась в большого воздушного змея с разноцветным хвостом, который улетал далеко-далеко в небо, а он бежал за ним, пытаясь догнать. Словно все, что имело для него значение прежде, уже не считалось. Или просто исчезло. И он остался на обочине с пустыми руками и колотящимся сердцем и впервые почувствовал приступы страха, жуткого страха, от которого он задыхался, дрожал и готов был разрыдаться.
Со страхом он и прежде был знаком. Когда он прижимался к матери и та шептала ему, что любит его, любит больше всех на свете, и по ее голосу, такому тихому, словно она не хотела, чтобы ее услышали, было понятно, что она в опасности. Она шептала еще, что он узнал тайну, тайну женщины, портрет которой выбит на монетах и напечатан на банкнотах и на голове у которой корона, но об этом нельзя говорить ни единому человеку, никогда-никогда, что тайны нельзя никому доверять, а этой особенно нельзя ни с кем делиться. Даже слова о тайне, что она сейчас произносит, могут быть опасны, и она прикладывала палец к губам, повторяя: «Опасны». Они скованы одной цепью, одной тайной, одной опасностью. Но прежде всего нужно помнить, что она всегда будет любить его, оберегать изо всех сил, пусть он об этом помнит, всегда-всегда, она сильнее прижимала его к себе, и ему становилось еще страшнее. Он дрожал, все его тельце дрожало, она еще крепче его обнимала, притискивала к себе что есть силы, и они сливались в одно существо, пытаясь вместе выстоять против страха. Он не понимал, чего боится, но чувствовал, как опасность окутывает его белым душным покрывалом. И на глаза наворачивались слезы. Это было слишком сильное чувство, чтобы его контролировать, ведь он не мог его даже определить, не мог обозначить словами, чтобы справиться с ним, чтобы его прогнать. Белое душное покрывало окутывало все вокруг, окутывало их — узников молчания.
Страх охватывал его и в те моменты, когда она убегала на встречи с человеком в черном, все равно куда, в любое время, прервавшись на полуфразе, выскочив из горячей ванны, отставив стаканчик с белым сладким йогуртом, которым кормила его с ложки. Раздавался телефонный звонок, она снимала трубку, и голос у нее менялся, делался каким-то пристыженным, блеющим, она говорила «да-да», спешно одевалась, закутывала его в большое пальто, и они убегали, захлопнув дверь, и иногда она забывала дома ключи. Они приезжали в отель, это часто бывал шикарный отель, с лакеем на входе, лакеем на скамейке, лакеем у лифта, лакеем на каждом углу, она сажала его внизу, не глядя на господина в униформе за большой конторкой, который смотрел на нее с неудовольствием, давала Гэри проспект, который хватала со стола, говорила ему: «Смотри! Сейчас ты будешь учиться читать или посмотришь картинки, я скоро вернусь, никуда не уходи отсюда, ладно? Ни за что на свете не уходи, хорошо?» Она убегала тихонько, как воровка, возвращалась со слезами на глазах и начинала уговаривать его (при этом казалось, она разговаривает сама с собой, спорит со своей совестью), уверять его, что любит, любит его до безумия, что это просто… хоп! И вновь куда-то убегала. Господин в униформе смотрел, как она удаляется, и качал головой, с жалостью глядя на него, а он ждал. Не двигаясь. А внутри, в животе, рос страх, что она не вернется.
Она возвращалась. Измученная, усталая, с красным смущенным лицом. Покрывала его поцелуями, брала на руки, и они возвращались домой. Иногда она вспоминала о сладком белом йогурте и докармливала его, а иногда наполняла горячую ванну или ставила грустную музыку и ложилась рядом с ним и засыпала прямо в одежде.
Он вырос, но все продолжалось по-прежнему. Они вдвоем сидели перед телевизором, смотрели передачу, поставив блюдо на колени, смеялись, играли в вопрос-ответ, пели песенки, но звонил телефон, она бросала ему пальто, и они ехали куда-то через весь Лондон и приезжали в какой-нибудь отель. Она садилась на диван при входе, что-то ему говорила, он кивал и ждал, пока она уйдет. Он больше не сидел в холле, листая идиотские проспекты с рекламой солнечных островов в теплых морях, а выходил на улицу и шел проведать белочек в парке. Рядом с отелем всегда был парк. Он садился на траву. Подпускал их ближе, угощал печеньем, которое всегда лежало у него в кармане. Они были совсем ручные. Подбегали и ели у него с руки. Или уносили кусочек печенья, забавно прыгая по траве. Они удалялись изящными быстрыми скачками, высоко подпрыгивали, тщательно рассчитывая каждое движение, поглядывая то направо, то налево, чтобы убедиться, что никакой опасный соперник не норовит отобрать у них кусочек печенья. Он веселился, глядя им вслед. Проворные, ловкие, как дикие индейцы, они карабкались по ветвям, по толстому серому стволу и исчезали в листве. Вскорости их уже не было видно, они сливались с корой. Тогда он пытался изображать их, прыгал в своем длинном пальто, держа руки перед грудью, и вращал глазами во всех направлениях, словно ожидая нападения. Чтобы забыть тянущий страх в животе. Чтобы не слышать вопрос, который огненным обручем крутился у него в голове: «Вдруг она не вернется?» И внезапно опрометью кидался назад, в отель, и садился, погружаясь в чтение идиотского проспекта.
Она всегда возвращалась. Но он все равно боялся.
Наконец человек в черном перестал звонить. Или просто они переехали во Францию. Он не очень хорошо помнил, в каком порядке это произошло. И больше никогда не было этих звонков. Не было брошенного ему в спешке пальто, захлопнутой двери, недоеденного йогурта. Днем и ночью она сидела дома.
