Ширли навела объектив на лицо подруги. Сделала несколько снимков этой невнятной, расплывчатой улыбки, дарящей свет, озаряющей лицо кротким достоинством первосвященника. Убрала аппарат, тихо перебежала холл и встала как ни в чем не бывало на улице.
Когда Жозефина вышла, в руках у нее ничего не было, шишки под пальто тоже.
— Что, не нашла папку?
— Нет…
— А бутылку по дороге потеряла?
— О! — воскликнула Жозефина, став пунцовой, как бегония, и захлопала по карманам, словно в поисках бутылки.
— Я дико замерзла. Знаешь какое-нибудь место с горячим чаем и пирожными?
— Можно зайти в «Каретт», на Трокадеро. У них лучший горячий шоколад в мире, потрясающие пальмы… И маленькие белые лампочки, которые горят, словно свечки, таким радостным светом…
Они опять пересекли Марсово поле, прошли по Йенскому мосту, перешли через площадь Варшавы, прошли сквозь сады Трокадеро. Желтые ковры пожухлых, замерших от зимнего холода газонов истоптаны безжалостными подошвами вечно спешащих туристов. Картонные стаканчики, банки из-под колы, сигаретные окурки пестрели на гравии аллей, забытый свитер сиротливо свисал с края скамейки, вокруг носились дети, то гоняясь друг за другом с криками диких апачей, то хвастаясь рождественскими подарками родителей, ожидающих в обмен послушания. Крики эхом отдавались в пустом лесу, дети налетали друг на дружку, визжали, ругались как извозчики, строили зверские рожи, пугая друг друга.
Ширли то и дело останавливалась: ей нужно было сфотографировать кавказскую лещину, медвежий орех, тюльпанное дерево, вирджинскую магнолию, сибирский приземистый вяз, японскую софору, индийский конский каштан…
Жозефина смотрела на нее с открытым ртом:
— Откуда ты знаешь названия всех этих деревьев?
— Это отец… Когда я была маленькая, он водил меня по паркам и садам и учил, как называются деревья… Он рассказывал о гибридах, о скрещивании, об отростках и отводках, о вершках и корешках, о листве и хвое. Я это никогда не забуду. Когда Гэри научился ходить, я, в свой черед, потащила его по лондонским паркам. Я рассказала ему, как называются деревья, научила обнимать стволы и набираться сил. Открыла: когда на душе тяжело и смутно, вековые деревья выслушают тебя, утешат, нашепчут добрые советы и отгонят мрачные мысли… Потому он так любит гулять по паркам. Стал настоящим лесным человеком…
Они сидели за столиком в «Каретт», перед ними стояли горячий шоколад и тарелочки с разноцветными пирожными, вокруг росли пальмы и горели маленькие белые фонарики, льющие теплый радостный свет. Ширли положила фотоаппарат на стол, подперла лицо ладонью и молча наблюдала за худенькими угрюмыми официантками, которые сновали туда-сюда, записывая заказы. Жозефина захотела посмотреть фотографии, которые сделала Ширли, и они воспроизвели весь ход прогулки, комментируя каждый кадр, охая и ахая, пихая друг друга локтями при виде забавной детали.
— А это еще что? — спросила Жозефина, увидев на фото спину женщины, сидящей на корточках.
— Сейчас увидишь…
Ширли показала следующий снимок, еще один, еще…
Жозефина раскрыла рот и тут же покраснела.
— Это я…
— Это ты со мной в прятки играешь!
— Ну, я просто…
— Просто испугалась, что я сочту тебя клушей?
— Что-то вроде того…
— Это вполне в твоем духе, Жози! Проехать пол-Парижа, чтобы полить несчастный кустик!
— Просто, понимаешь, именно на это растение никто не обращает внимания. Его не помыли, когда мыли остальные, а поливают когда в голову взбредет, а иногда и вовсе не поливают. Особенно в каникулы… Каждый раз, когда хожу в университет, я подхожу к нему и поливаю…
— Знаешь, Жози, именно за это я и люблю тебя до жути!
— А я боялась, что ты примешь меня за умственно отсталую. А другие фотографии посмотрим? Которые делали Гэри с Гортензией? Думаешь, можно?
— Вообще-то, конечно, нехорошо, но я умираю от любопытства!
Перед ними замелькали фотографии, сделанные на улицах Парижа. Гортензия рисует на скамейке, Гортензия с недовольной физиономией, Гортензия изображает каратиста, роскошное белое фортепиано в витрине магазина, пирамида из шоколадок, крупным планом шоколад с фисташками и миндальной крошкой, лимонный крем между слоями орехового бисквита, шоколадный мусс, усеянный флорентийскими блестками, куча черных коробок, красных коробок, цесарка в желе, фасады зданий, детали фасадов зданий, балконы с коваными решетками, колоколенка, каменные фризы, еще фасады зданий и…
Веселый человек с кружкой пива в руке.
Ширли выронила фотоаппарат, как роняют слишком тяжелый камень.
Жозефина с удивлением посмотрела на нее.
— Что с тобой?
— Человек… тут… на фотографии…
Жозефина взяла аппарат и рассмотрела мужчину, который смеялся в пенные пивные усы. Высокий, гордый человек, рожденный, чтобы нравиться, человек, не ведающий страха, очертя голову бросающийся в жизнь. Потрясающий мужчина с мускулами землепашца и пальцами музыканта.
— Красавец какой, посмотри-ка!.. Вид у него такой… уверенный, свойский… Это приятель Гэри? Он кажется гораздо старше… А есть еще его фотографии?
Ширли молча нажала на кнопку. Они обнаружили еще фотографии того мужчины. Возле полок в супермаркете… Усов из пены у него уже не было, зато в руках была металлическая корзинка со всевозможными горшочками, коробочками, йогуртами, пакетами молока, упаковками яблок и груш. Гэри кривлялся, как клоун, корчил рожи, потрясая букетом из брокколи.
— Это друг Гэри? — вновь спросила Жозефина, удивленная переменой в Ширли: та молчала и лишь механически нажимала на кнопку.
— Еще хуже.
— Я не понимаю… Похоже, настал конец света.
— Жозефина, этот человек на фотографиях…
— Что?
— Это его преподаватель по фортепиано!
— Ну и что? Они вроде отлично ладят. Тебя это раздражает?
— Жозефина…
— Ширли, без субтитров мне, пожалуй, не понять…
— Это Оливер. Мой Оливер.
— Человек, которого ты встретила, когда ходила купаться?
— Да. Он самый.
— В которого ты влюблена?
— Это учитель по фортепиано! Тот, о котором Гэри мне все уши прожужжал, ни разу не называя его имени, всегда «он», всегда «его», в крайнем случае — с радостным смехом — «Маэстро»… А может, и называл, да я не расслышала, не хотела слышать, не придала значения. В Лондоне сотни преподавателей по фортепиано, почему Гэри попал именно к нему?
— Но у вас совершенно разные роли…
— Гэри немного говорил об этом, но я поняла, что этот человек очень важен для него. У него не было отца, Жози, ему нужен мужчина рядом…
Она произнесла это с болезненным удивлением той, что впервые обнаружила, что у нее только две руки. Что она не все может сделать сама. Что безбрежная река ее любви натолкнулась на жесткую холодную скалу, и волной ее отбросило на место, на место обычной матери.
— Первый раз в жизни у него есть друг-мужчина, не мальчик, мужчина, с которым они понимают друг друга, с которым можно поговорить, которому можно довериться, и к тому же этот мужчина преподает ему то, что он любит больше всего, — преподает музыку. Я ему много раз говорила: «Познакомь меня с ним», — он каждый раз отвечал: «Нет, это моя история, я не хочу, чтобы ты в нее вмешивалась». Это его владения, Жози, его частные владения. А я вторглась на его территорию!
— Но ты же не знала!..
— Но теперь-то знаю… И знаю к тому же, что не должна его больше видеть. Никогда!
Один за другим она пролистала снимки человека в красной шотландской аляске и выключила фотоаппарат, словно опустила на скорбное лицо черное покрывало безутешной вдовы.
— Это было так прекрасно, а теперь…
— Не говори так! Может, Гэри поймет!
— Нет. Гэри не в том возрасте, когда понимают… Он в возрасте нетерпеливом и жадном, ему нужно все или ничего. Делиться он не согласен. Оливер его друг, и он ни в коем случае не должен быть моим. Он не захочет делиться. Сейчас он строит свою независимость, создает свою жизнь. Я это чувствую и очень довольна. Мы слишком долго жили бок о бок. Похоже смеялись, похоже думали, подмигивали друг другу вместо слов… С Оливером он начал делать что-то свое. Ему это нужно как воздух, он этим дышит, и я не хочу, чтобы из-за меня он страдал от удушья. Я удаляюсь. И точка. Конец фильма.
