— Кошмар какой! Эта девчонка просто маленькая потаскуха! Вам обоим гореть в аду.

— О нет, мадам, то было несравненное счастье… У меня буквально крылья выросли, я был счастливейшим из людей, но увы, счастье длилось недолго. Когда мой член начинал твердеть и я вновь принимался клянчить разрешения на въезд, она щелкала крепким язычком по нёбу, сверлила меня холодным взглядом и спрашивала: «А что ты мне за это дашь?» При этом она красила ногти или подводила ясный глазок серым карандашом. Она была ненасытна. А я между тем работал все меньше и окончательно запутывался. Играл в карты, в лото, в рулетку, а поскольку мне не везло, я начал воровать деньги в кассе моей фирмы. Махинации с чеками и так далее. Сначала маленькие суммы, потом больше и больше… так я и погорел. Погорел напрочь — мало того что потерял место, так еще и лишился рекомендаций. Мое резюме можно выбросить в ближайшую сточную канаву.

— Скажите, несчастный грешник, вы, надеюсь, больше не виделись с этой малолетней Далилой?

— Нет. Но не по моей инициативе! Я бы на карачках приполз, если бы она меня позвала!

Он опустил голову. Вид у него был жалкий.

— Ей все надоело. Она сказала, что физическую любовь явно переоценивают… Что ей это больше не интересно. Вечно одно и то же, туда-сюда-обратно, она от этого скучает. Она на мне отточила свое оружие. Изучила военные приемы, поняла, что ее тактика работает. И наш с ней роман свела до уровня контрольного теста. И не задумываясь бросила меня под предлогом… что я стал приставучим. Она твердила это непрерывно: приставучий! Она же все-таки такая юная. Я напрасно предлагал ей тысячу разных вещей: забрать кассу, совершив ограбление века, уехать в Венесуэлу, соблазнял бриллиантами и изумрудами, личным самолетом, гасиендой на море, кораблями с грузом вещей «Прада»… Мы оба на бережку синего теплого моря в шезлонгах, а нам прислуживает бой в набедренной повязке…

Анриетта пожала плечами:

— Какая банальность!

— Именно этими словами она мне и ответила, — сказал Шаваль и скорбно склонил голову, словно желая почтить память своего несчастья. — Велела мне вернуться к работе в конторе, а у нее другие планы. Она отлично развлеклась, научилась доводить мужчину до неистовства, пополнила гардероб — и на этом все! Она захотела пробиться в люди сама, без помощи «мужской пиписки, этой жалкой сосиски».

Анриета так и подскочила на месте.

— И при этом ей еще не было шестнадцати! — измученно вздохнул Шаваль.

— Боже! Что нынче за дети!

— В тринадцать они уже умеют вертеть мужчинами. Читают «Камасутру», делают упражнения для укрепления влагалища, учатся правильно втягивать и отпускать, напрягаться и содрогаться. Ставят себе карандаш между ягодиц и тренируются. Некоторые даже могут сигарету так курить! Да-да, уверяю вас…

— Я вас умоляю! Держите себя в руках… Вы забываете, что разговариваете с почтенной дамой!

— Да что тут говорить… вы сами видите!

И он сжал скрещенные ноги, словно раздавливая между ними свой член.

— Она уехала к дальним берегам, надеюсь… — прошептала Анриетта.

— В Лондон. Учиться на модельера. Хочет стать новой Коко Шанель.

Анриетта побледнела. Ее обширная шляпа содрогнулась. Ей все стало ясно. Она вспомнила, как четыре года назад Гортензия проходила стажировку в фирме «Казамиа», как задыхался и бледнел Шаваль, как цокали быстрые каблучки Гортензии по двору предприятия, как ребята со склада бегали за ней, пуская слюни. Так вот в чем дело! Парень до такой степени одержим своей страстью, что забыл: речь идет о ее внучке. О ее собственной внучке. Он не способен даже провести связь между ней и Гортензией. Он возвел Гортензию в ранг мадонн, которым молятся на коленях. Она для него выше всех прочих женщин. Страсть помутила его рассудок. Анриетта склонилась над молитвенной скамеечкой и скрестила пальцы. «В каком мире мне приходится жить! О, что это за мир! Моя внучка! Потаскуха, которая доводит мужчин до изнеможения, чтобы вытягивать из них деньги! Плоть от плоти моей! Вот тебе и потомки…»

Потом призадумалась. Шаваль ей нужен. Ее план гроша ломаного не стоил без черного рыцаря-предателя. Какая, по сути, разница, что ее внучка — шлюха? У каждого своя судьба! Все слова утратили смысл. Разговоры о чести, скромности, достоинстве и морали вызывают только смех. И потом, будем реалистами, она всегда высоко ценила эту девчонку, которая может заставить себя уважать…

— Послушайте, Шаваль, думаю, на сегодня я услышала достаточно… Я хочу побыть некоторое время одна, чтобы очиститься. Помолиться о спасении вашей души. Выйдите из этой церкви, которую вы только что осквернили… Я назначу вам встречу в ближайшие дни, чтобы поговорить о делах. Могу вам предложить одно дельце, которое поправит ваше материальное состояние. Встретимся в кафе на углу улицы Курсель и авеню Ваграм. Но прежде скажите на милость, вы перестали вести рассеянный образ жизни? Ваши способности в порядке? Потому что мне нужен человек в здравом рассудке, разумный и четкий, а не развалина с воспаленным либидо!

— Она ободрала меня как липку, выжала как лимон. У меня нет сил, я конченый человек. Живу на пособие и мамину пенсию. Я играю в лото, потому что у человека должно остаться хоть немного надежды, но я ни во что не верю, даже когда вычеркиваю клеточки. Я как наркоман в ломке. У меня больше не стои́т, мадам! Она уехала и увезла мое либидо! Когда я знакомлюсь с девушкой, меня охватывает такой страх, что я удираю поджав хвост…

— Вот и отлично! Так и держитесь. И обещайте мне одну вещь: если я восстановлю ваше здоровье, в смысле финансовое, конечно, вы обещаете мне стать сдержанным, целомудренным и не увлекаться больше юными развратными весталками?

— Наши с ней пути не должны пересекаться, мадам. Если я вновь ее увижу, я опять превращусь в оголодавшего волка…

— Раз она живет в Лондоне…

— Это единственный риск, мадам. Единственный… Я убить готов за возможность снова обладать ею! Снова проникнуть в этот узкий влажный коридор… Познать божественную судорогу…

Он зарычал, как хищный зверь в темном лесу, мышцы на шее вздулись, челюсти сжались, зубы скрипнули, он вновь зарычал, опустил руку между ног, схватил член, и глаза его наполнились жутким сладострастием.

Анриетта в ужасе смотрела, как этот человек, прежде такой гордый и мужественный, корчится на скамеечке рядом с ней. «Слава тебе, Господи, что ты уберег меня от этого порока, — пробормотала она сквозь зубы. — Мерзость какая! Я умела управлять мужчинами. Вела их по жизни твердой, достойной, солидной рукой. С достоинством вела. Железная рука в железной перчатке. Никогда я не использовала в качестве инструмента этот женский причиндал, эту беззубую челюсть…»

Жуткая картина возникла в ее голове. Железная рука, стальные челюсти… И она прочла три раза «Отче наш» и десять «Богородицу», а тем временем Шаваль, сгорбившись, вышел из церкви, окунув походя правую руку в чашу со святой водой.

И вот наступило Рождество. А она сидит одна перед открытой грамматикой «Ларусса». С литром красного вина, банкой сардин в растительном масле, кусочком сыра бри и замороженным тортом-поленом, на который посадила трех жизнерадостных гномиков, извлеченных из глубин шкафа. Воспоминания о стародавних временах, когда скатерть была белой, а свечи — алыми, когда под каждой салфеткой подле тарелки лежали шикарные дорогие подарки супруга, когда букеты заказывались у Лашома, свечи источали дивный аромат, бокалы были хрустальными, а приборы — серебряными, словом, во всем ощущалось рождественское ликование и процветание.

Клеенка на кухне была вся в пятнах, в темных кругах от горячих кастрюль, наспех поставленных прямо на стол, а угощение она украла в магазине Эда-бакалейщика. Она поменяла тактику. Появлялась перед кассой, одетая как гранд-дама, в самых выигрышных прежних нарядах, в перчатках и шляпе, с сумочкой из крокодиловой кожи на запястье, клала на движущуюся ленту у кассы зерновой хлеб и бутылку минералки, а в глубине сумочки таились украденные сокровища. Она говорила: давайте поскорее, меня ждет водитель, ему негде припарковаться, и кассирша торопливо пробивала евро семьдесят пять сантимов, стараясь услужить нетерпеливой и высокомерной старухе.