— А что за препода она тебе нашла?

— Пианист, забыл его имя, восходящая звезда… Еще не знаменит, но недалеко то время… Я с ним познакомлюсь на следующей неделе.

Значит, все решено без нее. Он спрашивал ее мнение лишь потому, что не хотел обидеть, но выбор уже сделан. Она невольно оценила деликатность сына и почувствовала благодарность, а буря в сердце постепенно утихла.

Она протянула руку, погладила его по щеке.

— Ну так… ты не против?

Он едва не кричал.

— При одном условии… если ты будешь действительно серьезно заниматься: фортепиано, сольфеджио, теория музыки… То есть это будет настоящая работа. Спроси у бабушки, в какую школу ты мог бы записаться в ожидании поездки в Нью-Йорк… Она должна и это знать, раз уж сама всем занялась!

— Но ты же не…

Он осекся, не желая ранить ее словами.

— Не ревную? Нет. Немного огорчена, что обошлись без меня…

Вид у него был расстроенный, и она заставила себя рассмеяться, чтобы он успокоился.

— Да нет же! Все в порядке. Просто ты вырос, и мне нужно свыкнуться с этой мыслью…

«Надо пригасить свою любовь.

Не давить. Не душить его в объятиях.

Раньше мы были почти парой. Еще один персонаж, с которым мы составляли пару. Жозефина, Гэри, что-то мне больше везет в тайных союзах, чем в официальных. Мне больше свойственны тайная нежность и душевное родство, чем всякие там свадьбы с кольцами и прочая мишура».

— Но я всегда буду рядом, мамочка… Ты же знаешь.

— Да все отлично! Я просто старая ворчунья…

Он улыбнулся, схватил зеленое яблоко, впился в него белыми крепкими зубами, и ее пронзила боль: он явно почувствовал облегчение. Послание достигло адресата. «Мне двадцать лет, я молод, я хочу свободы и независимости. Хочу делать со своей жизнью все, что хочу. И прежде всего не хочу, чтобы ты в нее вмешивалась. Дай мне жить по-своему, набивать шишки, взрослеть и изнашиваться, формироваться и деформироваться, гнуться и ломаться, пока я не найду себе подходящее место».

«Нормально, — подумала она, в свою очередь хватая зеленое яблоко, — он хочет сам за себя отвечать. Не использовать меня в качестве посредника. Ему нужно присутствие мужчины. У него ведь не было отца. Если им будет преподаватель музыки, флаг ему в руки. Я удаляюсь».

Гэри вырос в окружении женщин: мать, бабушка, Жозефина, Зоэ, Гортензия. Ему необходим мужчина. Мужчина, с которым можно говорить на мужские темы. Говорить по-мужски. Но о чем разговаривают между собой мужчины? И только ли разговаривают?

Она прогнала эту ядовитую мысль и вгрызлась в зеленое яблоко.

Она станет спокойной мамашей. Спокойной и легкой. Спокойной, как танк, и легкой, как воздушный шар.

Будет петь о любви к сыну, плескаясь в душе. Будет петь во все горло, как поют о любви, в которой невозможно признаться.

А в остальном — молчок! Язык за зубами.

Они уже дожевали яблоки и глядели друг на друга улыбаясь.

Тишина легла на их улыбки, которые рассказывали одну и ту же историю: одна — ее начало, другая — ее конец. Они подводили черту, обозначали конец совместной жизни. Было так тихо, что Ширли слышала, как рвется сердце.

Не нравилась ей эта тишина.

Как перед грозой.

Она попыталась разрядить атмосферу, заговорила о своем фонде, об успехах на ниве борьбы с тучностью. О будущих битвах. Она любила сражаться. Не за смутные идеи, не за хитрых политиков, а за повседневные, обычные вещи. Защищать ближнего от бытовых опасностей, от замаскированных обманщиков — таких, как магнаты пищевой промышленности, которые делают вид, что снижают цены, а на самом деле ухудшают качество продукции или просто меняют упаковку. Она получила результаты расследования на эту тему, гнев ее рос и ждал своего часа…

Гэри слушал вполуха.

Он играл с двумя мандаринами, катал их по столу между тарелкой и стаканом, вертел в руках, потом почистил один и протянул четвертинку.

— А как поживает Гортензия? — вздохнула Ширли, видя полное отсутствие интереса к своим рассказам.

— Гортензия как Гортензия… в своем репертуаре.

— А Шарлотта?

— Между нами все кончено. Ну, по крайней мере я так думаю… Мы не давали объявление в газеты, но на самом деле…

— Совсем все?

Ширли ненавидела копаться в его жизни, расспрашивать. Но это было сильнее ее: нужно нарушить царящее молчание, пачками подкидывая всякие дурацкие вопросы.

— Мама! Ну хватит! Ты же знаешь, я не люблю, когда…

— Ладно, — объявила она, вставая. — Аудиенция окончена, я убираю со стола.

Она начала собирать тарелки и складывать их в раковину.

— Да и не только в этом причина, — пробормотала она, — у меня полно дел. Спасибо за завтрак, он был великолепен…

Теперь он принялся за ягоды инжира. Катал их длинными пальцами по деревянному столу. Не спеша. Медленно, размеренно.

Словно никуда не торопился.

Словно не торопился задать вопрос, терзающий его на протяжении многих лет, вопрос, который нельзя задавать, потому что тогда женщина, сидящая напротив, женщина, которую он нежно любил, с которой они так долго были командой, с которой он победил столько химер и драконов, которую он не хотел ни обижать, ни расстраивать, — тогда она непременно будет обижена и расстроена. По его вине. Поскольку из-за него откроется старая рана.

Но ему нужно знать.

Ему нужно сравнить себя с тем, другим. С незнакомцем.

Иначе он никогда не будет цельным.

Всегда будет чувствовать себя половиной человека.

Половиной мужчины.

Она склонилась над посудомоечной машиной, и когда складывала вилки, ложки и ножи в корзинку для приборов, вопрос настиг ее, как выстрел в затылок.

Трусливо и предательски.

— Мам, а кто был мой отец?

Мы часто думаем, что прошлое безвозвратно ушло. Что оно никогда не вернется. Словно оно было написано мелом на волшебной доске и кто-то его стер. Мы еще думаем, что с годами выпутываемся из паутины ошибок молодости, проходных любовей, промахов и поражений, хитростей и уступок, разнообразных неблаговидных поступков и мелких гадостей.

Мы считаем, что все это выметено вон или уж заметено подальше под ковер.

Мы думаем, что прошлое носит свое имя по заслугам: все прошло.

Было да прошло, быльем поросло. Вышло из моды, из обихода. Время вышло.

Погребено под грузом лет.

Жизнь началась с чистого листа. С новой страницы, носящей имя: будущее. Та жизнь, к которой всегда стремились, которой можно гордиться, которую мы сами себе выбрали. А в прошлом не было возможности выбирать. В молодости поступаешь как придется, подвергаешься влияниям, не знаешь, в какую сторону пойти, ищешь себя, говоришь да или нет, не подумав и минуты, просто так. Для этого изобрели слово «прошлое»: чтобы сбросить в эту яму все, что нас стесняет, что заставляет дрожать от страха или краснеть от стыда.

И вот однажды оно возвращается.

Теснит настоящее. Влезает в него. Гадит.

И даже пытается испортить будущее.

Ширли считала, что окончательно избавилась от прошлого. Она верила, что никогда больше о нем не услышит. Однако порой думала о нем. Она встряхивала головой и скрещивала пальцы, шепча: «Уходи. Оставайся там, где тебе место». Она не знала, зачем раз за разом произносит эти слова, но это был ее тайный прием, вроде оберега. Средство прогнать опасность. Откреститься от нее. И вот опасность перед ней. И исходит она от самого любимого в мире существа — от родного сына.

В этот день, перед раскрытой посудомоечной машиной, перед потеками желтков на грязных тарелках, Ширли поняла, что ей предстоит встретиться с прошлым лицом к лицу.

Это неизбежно. На этот раз не спрятаться, не скрыться.

Один раз у нее получилось бежать от прошлого.

Но от этого прошлого у нее остался сын.

«О’кей, — сказала она, глядя в разверстую пасть посудомоечной машины, — о’кей».