— Чего-то надо придерживаться.

— Господин капитан-лейтенант, насколько хорошо вы знаете свой экипаж?

— Большинство уже было на борту, когда МХ-12 базировался в Норвегии.

— Означает ли это, что вы были готовы положиться на ваших людей?

— Так точно.

— В любой ситуации?

— В любой.

— Вы когда-нибудь предполагали, что вас могут отстранить от командования судном?

— Нет... Нет.

— Как же это могло случиться, по вашему мнению? Что тут не сошлось?

— Я уже говорил: дело в риске. Многим показалось, что он слишком велик. Они считали, что у MX-12 нет шансов проскочить в Курляндию.

— Могло ли быть так, что на поведение экипажа повлияло известие о капитуляции?

— Вполне.

— Тут у вас нет никаких сомнений?

— Никаких.

— Иными словами: вы считаете возможным, что экипаж подчинялся бы вашему приказу, если бы до него не дошла весть о капитуляции?

— Нам довелось бывать вместе во многих операциях, в том числе сложных.

— Ответьте на мой вопрос.

— Думаю, если бы не объявили капитуляцию, MX-12 шел бы сейчас курсом на Либаву.

Один раз сделали перерыв. Судья со свитой удалились, командиру и вахтенному офицеру предоставили возможность покинуть помещение, но оба решили остаться. Они сидели рядом и тихо разговаривали. А мы с нетерпением — суд вышел, нас никто не стеснял, — вглядывались в командира так, словно в эту минуту напряженного ожидания должно было быть сказано нечто, касавшееся только нас и никого другого. Но... не дождались ни слова, ни оклика, ни обвинения. И вот, прервав наконец оцепенелое молчание, мы тоже начали советоваться, сосед с соседом, выслушивая и сообщая шепотом по цепочке то, что считали полезным. Только пиротехник не шептался; не обращая никакого внимания на присутствие часовых, он в полный голос заявил, что не признает этого военного трибунала, он даже назвал его «судилищем», ибо война окончена, так что выносить приговор и вообще судить можно сейчас только именем английского короля. Наверно, потому, что никто из нас ему не возражал, он сразу же по возвращении судей попросил слова, и ему разрешили сделать заявление. Слушали его неохотно, с удивлением, в какой-то момент показалось, что морской судья собирается лишить его слова; но все же он дал пиротехнику высказаться и лишь потом с сарказмом заметил:

— Меня бы удивило, если бы человек с вашим прошлым не сомневался бы в правомочности суда.

Свет в плафонах мигал, часто совсем выключался. В темноте я массировал виски и прижимал к глазу носовой платок — чуть влажный, он приносил облегчение. Всякий раз, когда гаснул свет, я чувствовал, как до моего плеча дотрагивается рука, рука штурмана. Он стоял рядом со мной и стоя отвечал на вопросы «орденоносного» офицера, отвечал монотонно, с паузами, иногда признавая свою вину. «Так точно, — говорил он часто, — так точно».

— Это бунт, — сказал офицер — Коллективное неповиновение приказу в открытом море — бунт. Вам известно, что за это полагается?

— Так точно.

— Вы осмелились отстранить командира от командования. В ходе военной операции. Повторяю: в ходе операции. В то время как повсюду немецкие солдаты послушно выполняли свой последний долг, вы подстрекали экипаж к неповиновению. Вы стали зачинщиком мятежа.

— В тот момент у нас была только одна цель: спасти. судно и экипаж.

— Что вы говорите! Хотели спасти судно и экипаж? Вы хотели улизнуть, удрать! Пусть другие лезут в Курляндию, а мы — по домам, хватит!

— Экипаж твердо решил прекратить операцию.

— Весь экипаж?

— Почти весь. Командир знал это.

— Вот как, командир знал. И тем не менее он придерживался приказа. И тем не менее был готов выполнить задание. Он всем показал пример, как надо исполнять свой долг... Вы думаете, он хотел пожертвовать тральщиком? Вы так думаете?

— Нет.

— Вот видите! Таким людям, как ваш командир, обязаны сотни тысяч спасенных... Таким, как он, которые были готовы чем-то рисковать, а если потребуется, и жертвовать собой.

— Мы хотели избежать жертв, бессмысленных жертв.

— Вы беретесь судить о том, что такое бессмысленная жертва?

— Так точно.

— Ну и поскольку вы считаете себя на это способным, вы захватили с вашей кучкой командирский мостик. Отстранили командира. И посадили его под арест.

— Если б я этого не сделал... Экипаж был полон решимости применить силу. Они вооружились сами, без моего приказа.

— Ах так... Значит, это ваша заслуга, что на борту не дошло до стычки? Что не началась стрельба?.. Я вас правильно понял? Что, отстранив командира от должности, вы предотвратили кровопролитие?

— Я попытался это сделать. Последствия мне были известны.

— В таком случае вам было также известно, что командир корабля в военно-морском походе обладает дисциплинарной властью?

— Так точно.

— Он имел право расстрелять вас. Но не сделал этого. Чтобы избежать кровопролития, он выполнил ваши указания.

Офицер, взявший на себя защиту, очевидно, знал, что штурман за время войны дважды менял тральщики, пошедшие ко дну. Он спросил, где это случилось, и штурман ответил:

— Первый раз в Нарвике, второй — при разминировании Немецкого залива.

— Что было после вашего спасения?

— После того как меня выудили, я тут же подал рапорт и попросился на корабль.

— Сколько времени вы прослужили на МХ-12?

— Два года.

— Какие у вас были отношения с командиром?

— Об этом я не хотел бы говорить.

— Вы могли бы что-нибудь сказать о его капитанских способностях?

— Мне это не положено.

— Но вы признавали их?

— Так точно. Всегда.

— И тем не менее вы не верили, что он проведет МХ-12 в Курляндию? И обратно?

— С этим никто бы не справился, даже лучший моряк.

— Откуда вы знаете?

— Я видел кладбища кораблей — у Риги, у Мемеля, у Свинемюнде... Мы оказывали помощь при многих кораблекрушениях... А сигналы бедствия. По радио мы знали, сколько сигналов SOS было передано. Восточнее Борнхольма нельзя было пройти.

— После того как вы взяли командование над МХ-12, вы получили приказ от штаба флотилии.

— Так точно.

— Что говорилось в приказе?

— Встретиться с МХ-21.

— Где?

— У Готланда.

— С какой целью?

— Вместе следовать в Курляндию.

— Этого не произошло?

— Нет. МХ-21 подожгли. При воздушном налете. Было повреждено машинное отделение, он утратил маневренность.

Морской судья допросил меня под конец. Те, которых он опрашивал до меня, будто бы почти ничего не слышали и вряд ли что видели; по их уклончивым ответам было заметно, как они старались не взвалить вину на штурмана. Судья, кажется, совсем выдохся — у него был вид больного малярией. Усталым голосом он спросил меня, видел ли я и слышал, будучи рулевым, так же мало, как и другие; я посмотрел на сидевшего напротив командира и сказал: нет. Судья поднял голову и с ироническим выражением одобрительно мне покивал, как бы говоря: вот это да, кто бы подумал!

Я решил говорить все, что знал:

— Они были в очень хороших отношениях, командир и штурман. Насколько я понимал, они старые друзья... Нет, никаких угроз я не слышал... Нет, штурман никогда не заявлял, что экипаж возьмется за оружие... Только забота о судне и об экипаже... Штурман не отдавал приказа занять мостик, ни в коем случае... Да, его голос я услышал, лишь когда заговорили о капитуляции. Насилие... Кто его посадил под арест, уже не помню... Да, те слова я точно запомнил: «беру командование на себя со всеми вытекающими последствиями». Он добавил еще: «и буду отвечать за это».

Судья слушал меня задумчиво и вдруг неожиданно спросил:

— Эй, вы плачете?

— Нет, — сказал я, — глаз болит.

Они удалились на совещание, а мы опять молча сидели напротив друг друга. Командир сидел выпрямившись, в его позе было что-то отстраняющее; я не осмелился просто встать и вручить ему письмо, которое мне доверил штурман. Пиротехник беспрерывно сворачивал самокрутки и украдкой передавал их нам — на «после». Сидевший рядом со мной штурман закрыл глаза, словно задумавшись, а радист — это было видно — боролся с усталостью, то клевал носом, то вскидывал голову.