Когда я вернусь домой, все наши соберутся, придут на вокзал, чтобы встретить меня, станут обнимать, будут вглядываться в мое лицо и я по их глазам увижу растерянность и печаль; они начнут меня шепотом спрашивать: Неужто это правда? Значит, все, что слыхать про Добрицу, не враки? Стало быть, она и впрямь добралась аж до Гамбурга? А верно ли, что она теперь здесь и сидит в тюрьме?

И тогда я им все расскажу, не сразу, конечно, не на вокзале; пускай обождут, пока мы не усядемся вместе за длинным столом под ореховыми деревьями, а там уж пусть слушают, что она поведала мне сама за время свидания, столь щедро отпущенное нам.

Но сперва я подтвержу им то, о чем они подозревали сами или узнали без меня. Да, свой тайный отъезд Добрица тщательно подготовила. Когда она поняла, что с нею произошло, то решила уехать, а для этого отправилась к Лаличу заложить золотую цепочку, подаренную к получению аттестата зрелости, однако вырученных денег недоставало, тогда она обошла бывших однокашников и назанимала у кого сколько можно, после чего посчитала, что по крайней мере на полдороги денег хватит. Затем она взяла дедушкин плетеный сундучок, да так, чтобы никто из домашних не заметил, и уложила туда кое-какую малость, без которой не обойтись: два платьица, свитерок бирюзового цвета, немножко белья и носочки, а с самого верху сунула, чтоб всегда был под рукой, сербскохорватско-немецкий словарик, между страниц которого спрятала письмо от Ахима и две фотокарточки. Нам, Добрица, оставалось невдомек, почему ты не купила для них рамки и не поставила у себя те фотокарточки, где был заснят этот долговязый Ахим, — на одной он стоит в плавках, с гарпуном и очками для подводной охоты, на другой он, высунувшись из окна вагона, улыбается и протягивает кому-то бутылку пива.

И пускай они услышат, что, едва начало светать, Добрица пошла на вокзал, но там еще было безлюдно и все закрыто, поэтому она села на скамейку под лучи разгоравшегося солнышка и принялась листать словарик, вспоминала всякие слова и каждый раз сама себя проверяла. Вокруг нее скакали грязные вокзальные воробьи, требовательно чирикали; она достала припасенный хлеб и нащипала им крошек. Деньги у нее были запрятаны в самодельном нагрудном кошельке. В то утро Добрица оказалась у кассы первой; билет она купила только до пограничной станции, потом отошла от прочих пассажиров в сторонку и стала дожидаться поезда. Она предчувствовала, что труднее всего будет именно ожидание поезда, который тем временем уже медленно полз по далекому окоему сияющей бухты; еще совсем немножечко, и она вернулась бы домой с тяготившей ее сердце ношей, поверила бы нам свой секрет. Было на ней тогда платье с крупными маками, в котором ее, стриженую худышку, все принимали за школьницу. Соседи по купе, крестьяне и рабочие, угощали Добрицу тем, что захватили на завтрак: один дал стаканчик лимонада, другой — ломоть хлеба, третий — кусок холодного мяса.

Ох и часто же, сестренка, дивились мы твоему аппетиту; была ты у нас самой щуплой, а ела вроде портового грузчика. И пускай услышат дома, как наша Добрица, которую мы с малолетства прозвали Спичкой и которая слыла девочкой застенчивой, мечтательной, несамостоятельной, одна добралась до пограничной станции и оттуда, перед тем как пойти на стоянку для транзитных контейнеровозов, послала то письмо, что потом, не веря глазам своим, мы читали и перечитывали — ведь никому из нас и в голову не могло взбрести, чтобы она на такое решилась. Да, загадала она нам загадку, и уж вовсе не вразумительной была коротенькая приписка, что она поехала искать вторую половинку от сломанной ложки; Добрица частенько морочила нас какими-то детскими загадками, вот и сейчас нам померещилось что-то вроде того. Так или иначе, а просила она нас в письме не расстраиваться и обещала вернуться домой, когда все уладит.

Никто из нас никогда не перешел бы австрийскую границу без паспорта и вообще безо всяких документов, а вот она — не от мира сего, чудачка, как нам казалось, человек, к жизни не приспособленный, — отыскала водителя грузовика, везшего овчину, мало того, внушила-таки шоферюге, что ей позарез надо через границу, а у него, видать, сердце было доброе, он согласился рискнуть и спрятал Добрицу с ее плетеным сундучком под овчины, не рассчитывая ни на какие вознаграждения.

На австрийской стороне она пересела в кабину, шофер знал уйму историй и был рад слушателю, тем более что такого терпеливого и благодарного слушателя, как Добрица, на всем свете не сыскать — смотрит тебе в самый рот своими глазищами. Неудивительно, что шофер не только довез ее до конечного пункта своего маршрута, но еще проводил на вокзал и подарил на прощание дыню.

Задержали ее только на западногерманской границе, да и то виной всему было простодушие Добрицы (ах, сестренка, неужели ты взаправду думала, будто достаточно запереться в туалете, чтобы тебя не заметили при переезде границы?), которая и впрямь верила, что терпение все одолеет, но стоило ей отодвинуть задвижку с надписью «занято» и выглянуть в коридор, как увидела она там человека в форме, у которого терпения оказалось ничуть не меньше. Допрос происходил в служебном купе, Добрица отвечала с помощью словарика, каждый раз добросовестно листала его и протягивала тому человеку в форме, чтобы он сам выбрал нужное значение изо всех перечисленных у показанного пальчиком слова, из-за чего тот человек не только терялся сам, но и начал терять самообладание. Допрос прервался из-за неожиданной остановки поезда на перегоне; человек вышел из купе, оставив Добрицу одну, ибо был совершенно уверен, что эта тихая, покорная девчушка, которая с таким трудом, но зато и с готовностью во всем ему признавалась, непременно дождется его возвращения. А Добрица дожидаться не стала. Она углядела в окошко кукурузное поле, потянула, несмотря на строжайший запрет, ручку двери, скатилась по насыпи и в два шага очутилась среди зеленых зарослей. Там она присела, чтобы алые маки на платье ее не выдали, и просидела так до тех пор, пока поезд не скрылся из виду.

И пускай домашние услышат, как она добрела по узкой тропинке вдоль железнодорожного полотна до маленькой станции, там поменяла в банке на привокзальной площади деньги и купила билет на пригородный поезд, а позднее на экспресс «интерсити» до Гамбурга — теперь уже она никого и ничего не боялась. В купе к ней набились подгулявшие по случаю демобилизации солдаты с тросточками в руках и разноцветными лентами на соломенных шляпах. Вскоре под окном взгромоздилась горка жестяных банок из-под пива. Старались переорать друг друга несколько транзисторов, настроенных на разные волны. Добрица боялась, что обидит солдат, если уйдет из купе; она взяла предложенный кусок колбасы, глотнула пива.

8 ответ на все расспросы она лишь качала головой и показывала словарик.

Один за другим попутчики уходили из вагона, громко прощаясь и пошатываясь; оставшиеся в купе двое солдат запели тихими, неуверенными голосами; Добрица поняла, что это они поют для нее, и ответила им своей песней. Ах, сестренка, ты всегда была приветлива той особой приветливостью, которой не нужны слова.

Любой из нас если прибудет в чужой город запоздно, то сначала позаботится о ночлеге, потом выспится хорошенько, а уж утречком пойдет по своим делам. Любой-то любой, только не Добрица. С письмом в руке слонялась она по темному вокзалу и до тех пор останавливала прохожих, пока один из них не сжалился и не отвел ее на перрон, от которого шла городская электричка на Баренфельд. Было уже часов десять, когда она доехала до места, народу сошло на станции совсем немного, дул ветер, моросил дождик, зато первой же женщине, которой Добрица протянула письмо, оказалась знакома улица, написанная на конверте, им даже было по пути. Женщина довела ее до двухэтажного дома, в окнах которого горел свет, толкнула кованую садовую калитку, пропустила Добрицу, а сама пошла дальше. Лишь после нескольких настойчивых звонков в доме что-то зашевелилось, послышалось шарканье ног, наконец, дверь отворилась, и перед Добрицей появился отец Ахима, одетый в мешковатую пижаму толстяк с бугристым лбом. Он недоверчиво обвел ее глазами, не обращая внимания на письмо, протянутое Добрицей вроде визитки. Поверх ее плеча он вперился в палисадник, будто выискивал того, кто подослал к порогу девчонку, а сам затаился в темноте. Добрица назвалась сама и назвала имя Ахима, затем с грехом пополам сложила несколько слов, чтобы объяснить толстяку, откуда она приехала и что ей надо срочно повидать Ахима; он лишь слушал ее, да и то с таким видом, будто вот-вот захлопнет дверь. Но тут на пороге возникла седая женщина, она молча отстранила мужа, испытующе оглядела Добрицу — видно, письмо и плетеный сундучок послужили ей достаточным объяснением — и пригласила запоздалую гостью в дом. Со стола убрали целую кипу кроссвордов. Подали чай с ромом. Толстяка, казалось, интересовало лишь одно — из чего сплетен сундучок, а заодно он рассматривал и сумочку из козьей кожи с бахромой, зато его жена тем временем ловко и доброжелательно расспрашивала Добрицу о ее семье и о знакомстве с Ахимом.