Прошлым вечером, досыта накачавшись пивом, парень, как был в одежде, растянулся на кровати. Дело шло к полуночи. Он подсунул под голову руку, устроился на ней повольготнее, облизнул разбухшим языком губы. По телу разливалась приятная тяжесть, ему было тепло, ему было хорошо. Сон все не шел. Глаза понемногу привыкли к темноте и уже различали гуляющие по стенам тени. Он принялся считать, сколько кружек выдул за вечер. Но ворочаться меньше не стал. Все эта девка — честная давалка из Белгули, труженица кожевенного завода, с которой гуляли, как заступали на вахту, мысль о ее налитых грудях с буравчиками сосков, теплых ляжках и мясистых бедрах с мыском блестящих черных волос мешала ему улечься поудобнее. Какой уж там сон. Он скорчил гримасу. Мутное бесчувствие, накатывавшее мягкими волнами, вдруг отхлынуло, и в голове наступила небывалая ясность. Финбарр подумал о своей жизни. Она была — вот она, дикая кобылка, которую тихонечко подвели к нему за недоуздок, он мог бы погладить ее рукой. Может, и верно, что он дуболом, — так смутно, загадочно, путано казалось ему то, что творилось у него внутри, — и все же, к своему удивлению, он был способен об этом задуматься. Финбарр впервые осознал свою отдельность от мира, и этот мир завертелся перед ним сияющим шаром, приятно горяча лоб. Финн откинул одеяло, откинул мысли о пиве, о куреве, о том, не наведаться ли ему в паб, раз уж не спится, а то и подкараулить какую кралю за фабрикой, откинул мысли о девках из Белгули. Отбросил все это, и перед ним осталось голое будущее, уходящее за горизонт. Завтра тебе стукнет шестнадцать, пора уезжать. Теперь твой черед. Весь Сугаан это знает. Но кому-кому, а Финбарру, полагали они, хватит и Сугаана, а Сугаан — это ноль, дырка от бублика. Парень ворочался, не мог уснуть.

Когда «Лузитания» показалась у берегов Кинсейла, Финбарр шагал поверху в прибрежных скалах. Он решил, что проведет этот день в одиночестве, прошвырнется к морю, а чтобы не так далеко идти, срежет через лес. На него это было непохоже: Финбарр по целым неделям торчал в Сугаане, в лучшем случае выбирался в Белгули, да и то лишь в базарные дни. Он не стал говорить, куда идет. Дурак, чудило, припечатала его ребятня — в Сугаане сознательное одиночество было заказано: он предал товарищей, выступил против них, пренебрег тесным соседством ртов, гениталий и ног, — с гоготом, с криками за ним бежали до первого поворота, затем отстали, повернули назад.

Земля под ногами была довольно упругая, шагалось легко. Вскоре начался лес, и Финбарр стал забирать к морю. Он валил напролом: сметал все, что вставало у него на пути, отталкивал мокрые папоротники, свисающие на тропинку, топтал ежевичные петли, перешагивал через сломанные кусты. Где-то неподалеку у него были расставлены силки, — он без труда ориентировался в подлеске, припоминал расположение деревьев, следы от вырезанного мха, форму камней, узнавал землю, полого бегущую под уклон, — но силки он сейчас проверять не станет. Некогда. Он шел так уверенно, будто знал, что именно должен сделать, будто наметил уже план действий. Когда он вышел из леса, вокруг просветлело, в воздухе сияла мельчайшая водяная пыль, небо стояло высокое. Его точно обтянули голубым муслином, таким легким и невесомым, что недолго поверить и в покров Богородицы, распростертый над миром чудотворный покров, в который парень по вечерам порой направлял струю — захлебнитесь, спасители.

Вокруг зеленела равнина, а впереди лежало будничное море. Финбарр достал из кармана жестянку: на крышке девица в сиреневом капоре, прикрыв веки, подносит ко рту печенье. Взял табаку для самокрутки и опустился на траву. Он все не мог прийти в себя, — один здесь, у моря, курит, решает поставить крест на Сугаане — примерно в это самое время борт «Лузитании» пробила торпеда, Финбарр даже не оторвался от жестянки, зажатой между колен, звук был слишком слабый, рвануло глухо — точно где-то хлопнула дверь, скажут потом те, кто выжил, — да и мысли у него были заняты другим: он все твердил про себя, что довольно, пора ему делать ноги, все в таком духе, слова вертелись у него в голове, не находя выхода, а девица в сиреневом капоре на крышке жестянки все никак не могла надкусить печенье, и он корябал ей ножичком руки и думал о братьях, о Шоне и Фленне, — в первую ночь они тряслись от страха в какой-то конюшне в предместье Квинстауна, чтобы на рассвете явиться в портовые доки; но в порту на них никто не смотрит, с ними не заговаривают; они топчутся, вытянув шеи, зажав картузы в заложенных за спину руках; приходят парни из синдиката и пальцем указывают на сегодняшних счастливцев, всего-то несколько минут, после чего оставшиеся не у дел расходятся или двигают в паб; и так день за днем, неделями, с папиросой в зубах, заломив козырьки, Шон и Фленн снова и снова пристраиваются в очередь, и вот однажды — это должно случиться — их назначают, их выбирают; завтра тоже, и на следующий день; и вот они уже грузчики в Квинстауне и живут, как собаки, чтобы скопить деньжат на билет третьего класса, а значит, на Северную Атлантику и Эльдорадо; продолжение всем известно — ну а мне, думал он, придется уезжать одному. Его грубые башмаки продавили в земле под травой жирные вмятины. Наконец он откинулся назад. Над ним простиралось пустынное, до тоски ясное небо, хоть бы чертова птица взбаламутила его, что ли. Голое, как коленка. Сугаан. Могила отпрысков Пири. Мышиная нора. Дыра захолустная. В сущности, он терпеть не мог этот табак, отдающий затхлой соломой, — курево бедных.

Вдруг над утесом, едва не чиркая по нему крылом, заметались с полоумными криками чайки, и Финбарр рывком сел. Перед глазами поплыла черная пелена — резко поднялся, от выкуренной лежа папиросы закружилась голова, — а когда она спала, вдалеке показался дымок и поплыл в безнадежно синевшее небо, где только что маячило жалкое будущее сугаанского недоросля. Птицы рассеялись, хлопая крыльями. На юге над четырехтрубным лайнером ширилось бледное облачко. Финбарр узнал «Лузитанию», ее отплытие из Нью-Йорка наделало шуму, и судно уже примелькалось в заголовках газет — их в баре всегда валялось две-три штуки. Паренек поднялся, уронив на траву девчонку в сиреневом капоре, с глупо раскрытыми губками и исчирканными руками. Подошел к обрыву и, сунув руки в карманы, посмотрел вдаль. Трубы лайнера накренились назад, а вокруг, по-видимому, плавали черные обломки — кажется, на борту все застыли, а на самом деле все мечутся с перекошенными лицами, отчаянно жестикулируют, и всё заглушают крики ужаса. Было установлено, что «Лузитания» затонула за двадцать минут.

И тут Финн вспомнил, что в излучине реки, там, где лес становится похож на мангровые заросли, стоит лодка. Он знал, что найдутся и другие охотники, и заспешил вверх по косогору. Пригревало солнце, и Финбарр щурился от белого как мел света, заливающего луга, низкие каменные ограды, редкие дома, теряющиеся в густой зелени. А ведь лодка, вдруг пришло ему в голову, всю зиму простояла в соленой речной воде, она небось прогнила, ее облюбовали сорняки, крепко опутали черные лианы. А на дно наверняка нападала листва и слежалась в золотисто-коричневый перегной, пухлый и плотный, как перина архиепископа. Ее не сразу и сдвинешь с места. Он нащупал в кармане ножичек и припустил дальше. Вот и опушка; чуть погодя Финбарр уже бежал по лесу, по знакомой широкой тропе. Где-то неподалеку должна была находиться хижина бондаря. Он ни разу еще не подбирался так близко, но хозяина хижины — вернее, юркую его спину — мельком видел, когда наведывался в эти края. Конечно, бондарь ни разу не тронул его силков, но этот молчаливый сговор, этот негласный раздел лесных угодий не столько обнадеживал, сколько возбуждал любопытство. Бондарь стоял к нему спиной и возился с чем-то похожим на верши. Столом ему служил поставленный на попа чурбан. Лодку ищешь? Финн встал как вкопанный и в тон ему уверенно, четко ответил — это Финн-то, в принципе не способный выражаться по-человечески, он вечно цедил сквозь зубы, а нет, так орал, — да, лодку. Бондарь продолжал заниматься своим делом, но чем именно, Финбарру было не видно. Эхом отдавался металлический лязг. Наконец бондарь выпрямился и повернулся к нему. Финбарр знал, что он стар, и представить себе не мог, что тот окажется таким рослым и кряжистым, его поразила квадратная голова, ловко посаженная между плечами, седая грива до пояса, поразила исходившая от старика степенная мощь. Кожа у него была плотная, бледная, как у людей, всю жизнь проживших под пологом леса, а губы до того иссохшие, что в уголках образовались серые корочки. Веки над линялыми глазами состояли сплошь из сборок и складок, точно там росли листья, исчерченные прожилками. Ни слова не говоря, старик зашагал в лес, и его крепкая фигура, еще довольно проворная, замелькала между деревьями. Наконец он остановился и подозвал Финбарра к себе, а когда парень подошел, оказавшись ему по плечо, старик махнул в сторону просеки, чуть заметно светлеющей в глубине, и тотчас пропал, скрылся в зарослях.