Но я уже знал Софи достаточно и понимал, что дни для нее потянутся бесконечно долго, особенно первое время, и что порой она будет очень грустить и тосковать. Ну а потом ее мало-помалу захватит школьная жизнь, праздники, новая дружба, и, хотя Калляж, разумеется, не совсем изгладится из ее памяти, он отступит на задний план, станет приятным воспоминанием, не вызывающим настоящей боли.
Я представил себе Софи на Севере в октябрьском тумане. Она носит форму своего пансиона: плиссированную юбочку, синий жакет, гольфы и лаковые туфельки. Две тугие косички падают на спину. Кожа успела утратить свой южный загар. Она бредет по коридорам с книгами под мышкой. Она пишет, склонившись над партой и посасывая потихоньку кончик авторучки, изредка поднимает глаза и чуть похлопывает ресницами — все это мне хорошо знакомо. Она снова научится делать реверансы, произносить заученные фразы и вести себя безукоризненно вежливо.
Но мне представляется также, как во время уроков она приподнимает локотком крышку парты и, открыв коробку, поглаживает пальцами засохшего жука, останки стрекозы, ракушку или большое розовое перо, которое мы нашли однажды вечером на берегу лагуны и которому она так обрадовалась. И вот тогда она вспомнит Калляж и, надеюсь, также меня.
Но, когда машина скрылась за дюнами, мне почудилось вдруг, что в истории Калляжа открылась новая страница и что нас еще ожидают темные времена, предвещаемые множеством предзнаменований.
Я услышал, как Симон рядом со мной со вздохом произнес:
— Нам ее будет не хватать.
Меня тронуло, что он сказал «нам».
— Да, — ответил я ему, — ей было здесь хорошо, она полюбила этот край.
— Как жаль, что я уделял ей недостаточно времени, да, в сущности, и видел-то ее очень мало. Такой чудесный возраст, но он быстро проходит. Не успеешь оглянуться — вот она уж и взрослая девушка. И буду я вспоминать о потерянных часах: о ее детстве. Но ведь этот город не может ждать, мне кажется, будто я взвалил его себе на плечи. Ах, Марк, человеку нужна не одна жизнь, а несколько! И кто заставляет нас ввязываться в такие страшные авантюры? Да-да, именно страшные, ибо они сжирают все наше время, да и нас самих заодно. Я иногда спрашиваю себя, уж не попал ли я в западню: ведь живут же люди спокойно, возвращаются по вечерам домой, целуют своих жен, играют с детьми, и, конечно, у них тоже есть свои заботы, но мелкие заботы, о них можно забыть, и они в конце концов проходят сами по себе. Но строить! Строить город! И однако, мне ни к чему иное существование. Я закончу Калляж, что бы там ни произошло. А потом… Но будет ли это «потом»? Софи уехала, а Элизабет… — он покачал головой, — Элизабет — это уж совсем иное дело!
Еще минута, и он пустится в откровения. Я смущенно отвел глаза.
— Но Софи скоро вернется, к Рождеству. И вы сможете взять отпуск на несколько дней.
— К Рождеству? Да, конечно.
Мимо нас прошел патруль с ружьями на плече, и унтер-офицер отдал нам честь.
— Это верно, — продолжал Симон, — надо бы взять как-нибудь денечек и передохнуть. Ну, там увидим. Пока еще рано загадывать. Пошли взглянем на стройку, Марк. После пожара все еле подвигается. Надо во что бы то ни стало добиться прежнего темпа работ!
И вот всю следующую неделю я работаю до полного одурения, веду беседы с Симоном, стараясь искупить свои прегрешения. Я пытаюсь забыть о Лиловом кафе и не слишком страдать от одиночества. А потом решаю, что вести себя так ужасно глупо и что когда-нибудь я вспомню с сожалением о последних днях этого лета в болотном краю, о его красоте, которая все настойчивей и настойчивей начинает напоминать мне о Мойре. И я знаю, что потом я не прощу себе того, что своей рукой убил, погубил, разрушил эту радость.
К тому же Мойра не имеет никакого отношения к истории с пожаром. Она просто находится здесь, как прекрасное дерево, любимое мое дерево во время бури. Разве можно осуждать дерево за разбушевавшуюся стихию? История — штука завораживающая, но безжалостная. И любовь не имеет к ней никакого отношения. К тому же наша стройка приобретает зловещий вид: всюду часовые, окрики «кто идет?», пароль, а вне стройки — бурная деятельность полиции. Смутные, путаные мысли, образы, желания — вот что бродит в моей душе и час от часу взбухает все больше. Совсем изнервничавшись, я бесцельно кружу по комнате и когда подхожу к окну, то именно к тому, что выходит на болота. Там вдалеке, над зыбью тростника, уже загораются первые огни. Однажды вечером я не выдерживаю, быстро сажусь в машину и качу в Лиловое кафе. Во дворе царит необычное волнение. До меня доносится несколько слов, и я сразу же обо всем догадываюсь. После полудня здесь учинили обыск. Полицейские убрались отсюда только час назад. На кухне старуха кричит:
— Свиньи! Все перевернули вверх дном! И рагу подгорело!
Она смотрела на меня косо: Калляж нынче котируется здесь невысоко.
Я вежливо спрашиваю, что произошло. Она ворчит что-то, потом объясняет: полицейские рылись в доме несколько часов — и, конечно, ничего не нашли, да и что можно здесь найти! А накануне перерыли ферму Патиса. И к кому они завтра полезут? Да это никогда не кончится! Она с самого начала знала, что от Калляжа одни только беды.
Ее послушать, так подумаешь, что на стройке ничего не произошло, что взрывы и пожары наслал на нас господь бог.
— Вы думаете, зря, — заявляет она, — перелетные птицы стали улетать отсюда на два месяца раньше? Это плохой знак. На лугу нашли трех дохлых куликов. И хоть бы одна дробинка. Ровно ничего. Нет, все пошло наперекос!
Но тут я вижу входящую Мойру, которая успевает шепнуть мне на ухо:
— A-а, это ты? Где же ты пропадал? Что с тобой случилось? Взял и бросил меня!
— Ты тоже могла бы подать весточку…
— Ты думаешь, это легко, когда повсюду рыщет полиция? Говорят, почта теперь не доходит в Калляж: все письма вскрывают. Столько разных слухов… Но ты-то мог бы прийти!
Все это говорится кисловатым тоном, но потихоньку, в уголке, чтобы не привлекать внимания посторонних, особенно Изабель, которая небрежно кивает и бросает на меня мрачный взгляд.
И все же через четверть часа меня амнистируют. Мы сидим, как и прежде, у окна. Мойра строит гримасы, изображая полицейского офицера, а Изабель и старуха покатываются со смеху. Я же думаю о Симоне и тех тучах, что сгущаются над нами, и чувствую, чуть угрызаясь, что вновь перехожу в стан противника.
Я говорю наугад:
— А что думает по поводу всего этого граф?
Мгновенно все умолкают. Смех затих. Точно я упомянул о дьяволе!
— При чем тут граф?
— Какого он мнения обо всех этих событиях?
Откуда же им знать? И потом, почему у него должно быть какое-то мнение? Живет он в глуши, на болотах, и с него хватает забот с его быками и лошадьми, где ж ему заниматься такими историями. И к тому же, будь у него какое-то мнение, он не станет трубить о нем во всеуслышание.
Они снова начинают поглядывать на меня косо, и я предпочитаю отступить.
— Я об этом только потому сказал, что…
Но они дали мне такой горячий отпор, что я снова усомнился в их полной непричастности.
И все же я опять зачастил к Мойре, но дни стали короче, и я добирался до нее лишь в сумерки. Взбрехивала собака, но, узнав меня, терлась о мои колени. Я стучал в дверь: три редких удара, потом два подряд — условный сигнал. Скрипел в замочной скважине ключ, брякал засов. Дверь приоткрывалась.
— Ты?
— Да.
— Входи быстрей!
В камине горел огонь, стол был уже накрыт, в полутьме белела постель. Я целовал Мойру, а она трогала мои руки и щеки.
— Уже становится прохладно! — А потом: — У тебя усталый вид!
И впрямь в те времена я заканчивал свою работу в каком-то тумане усталости, и снять ее помогало лишь вино. Устроившись перед огнем и положив ноги на подставку для дров, я рассказывал о наших трудностях, о моих сомнениях и тревогах. Мойра, присев на корточки, жарила что-то на раскаленных угольях, и, хотя она молчала, я знал, что она меня слушает. Но я знал также, что, как бы ни была она ко мне привязана, ее не трогали злоключения Калляжа. Я замолкал, ворошил в камине поленья. Я слышал за стенами шумы болотного края и чувствовал себя узником магического мира ветра, вод и мрака, где существует лишь этот крохотный Ноев ковчег, это хранилище света и эта склонившаяся над огнем молодая женщина, лицо которой скрывают распущенные волосы. Все шло ко дну, уцелеем лишь мы одни. И нас несло течением, но я не знал, к какому берегу мы пристанем.
