Я проснулся с горечью во рту и с самыми противоречивыми чувствами. От вечера, проведенного в Модюи, оставался привкус приключения, но я отлично понимал, что мой аппетит раздразнили, но в последнюю минуту обнесли меня едой. Да, в общем-то меня провели. Лисы снова запутали следы.

В столовой шутили над моим томным взглядом и над тем, что я почти ничего не ем.

— Что-то тебя совсем не видно по вечерам.

— Ты, говорят, шатаешься по деревням?

— Тут что-то нечисто!

А кое-кто намекал на любовные похождения. Я отмалчивался. В конце концов меня оставили в покое и перешли к вечным темам — стройка, последние политические события, которые уже давно перестали меня интересовать. Я рассеянно прислушивался к их разговорам об инцидентах на восточной границе страны, вызвавших, по слухам, дипломатический протест. Меня раздражали мои коллеги, особенно их пустая болтовня. Что общего у меня с этими людьми, кроме строительства Калляжа, уже ставшего для меня будничным. После приезда Элизабет Дюрбен редко обедал в столовой, а компания таких типов, как Гуру, вряд ли могла меня устроить.

Мишелье оседлал своего любимого конька — патриотизм.

— Мы не можем больше терпеть подобных провокаций!

И наш миротворец Гуру возражал:

— Стоит ли все это обострять? Такие инциденты случаются часто…

— Просто буржуазия никак между собой не поладит, — воскликнул кто-то.

Началась ругань. Я допил кофе и вышел. Настроение у меня было отвратительное: хотелось громить все подряд.

Затихшая на обеденный перерыв стройка была залита каким-то грязным светом. Иногда летний полдень стирает живые краски, и все кругом приобретает оттенок пепла. А может, она выглядела такой безобразной только в моих глазах?

«Не пойду больше в Модюи, — решил я. — У меня есть дела поважнее, чем пьянствовать с пастухами. К тому же эти девицы…»

Я, кажется, даже выругался, послал подальше и этот край, и черное вино, и себя самого. Как видите, я тяжело переносил похмелье, вызывавшее у меня тайный стыд, в котором я и сам-то не мог разобраться. Очевидно, эти пуританские угрызения совести я унаследовал от своих предков-северян. Что и говорить, все это не способствовало хорошему настроению.

После обеда я получил письмо от приятеля; он писал мне о столице, о последних спектаклях, о модных книгах, о новостях того мирка, где я бывал. Тот разводился, тот женился, третий выставлял напоказ свою связь с молодой актрисой. Состоялся вернисаж картин, написанных только в синих тонах. Появилась мода на длинные юбки с разрезом до бедра у дам и на красные брюки у мужчин. А может быть, наоборот? А как Калляж, спрашивал он меня. О Калляже много говорят в связи с празднованием завершения первой пирамиды. Правительство взялось всерьез рекламировать наше строительство. Подчеркивались престижность, размах, филантропические цели: чего лучше! Однако в кулуарах поговаривали, что этим делом уже заинтересовались банкиры и что в нужный момент разгорится борьба за прибыли.

Я дошел именно до этого места, как вдруг является покрытый пылью Дюрбен.

— Ну как? — спрашивает он.

— Да вот заканчиваю просмотр почты.

— Что-нибудь важное есть?

— Нет, ничего особенного.

Я рассказываю ему о том, как провел накануне вечер. Передаю разговоры: все то же недоверие и хитрости.

— Да, это так, — подтверждает он. — Надо их убедить. Рассеять нелепые слухи. Они ничего не понимают. А их кто-то против нас настраивает. Но только с кем разговаривать? Вы хоть знаете имена людей?

— Пока нет.

— Отправляйтесь туда еще разок, узнайте.

— Ладно.

Мне сразу становится легче от того, что я снова побываю в Лиловом кафе, и с полным основанием, раз меня об этом просит Дюрбен.

— Да, кстати, получил письмо из столицы. От одного приятеля. После того как праздновалось завершение первой пирамиды, там много говорят о Калляже. Снова разгорелись прежние споры. Банки вроде уже начеку и ждут своего часа… Об этом твердит не только оппозиционная печать.

— Знаю, — говорит он.

— То же думают и здесь, в болотном краю. Только они не вникают в тонкость. Они на все готовы. Чувствуют, что опасность грозит им со всех сторон.

— И тем не менее! Им не мешало бы знать, какую я выдержал битву. О мерах предосторожности, гарантиях… Впрочем, я отчасти понимаю их недоверие: были уже прецеденты. Но на сей раз…

Он встал и подошел к окну, откуда была видна работающая землеройная машина.

— Верно, банки ждут своего часа. Но поскольку было уже немало скандальных историй, они осторожничают и на время притаились. Поэтому-то у нас впереди еще несколько месяцев, а быть может, даже и лет. Я как раз и воспользовался этим затишьем и прорвался со своим проектом. Просто благоприятно сложились обстоятельства. Большинство поддерживающих меня политиков делает это, исходя из весьма сомнительных причин, и мотивы у них иные, чем у нас. Ну что ж пусть. Важно, что мы это знаем. Я, должно быть, кажусь вам циником.

— Да нет, — сказал я. — Вы просто строите Калляж.

— Верно! Я не из тех, кого величают разочарованными, но я не желаю питать иллюзий. Я многому научился за последние годы, потому что мне приходилось вращаться среди подобной публики, а для людей нашего с вами толка это нелегко. Теперь-то я знаю, что, кроме небольшой горстки преданных мне помощников, не на кого рассчитывать и что даже дружба не всегда выдерживает испытания наживой, тщеславием или жаждой власти. Я смотрю на такие вещи трезво, я сам себе выковал броню и иногда прибегаю к хитрости, борясь с хитрецами. Но сущность моя от этого не пострадала. Ведь мне уже пятьдесят, Марк. Я хочу построить этот город. И построю.

Я видел, как за его спиной разворачивалась, захлебываясь леском, пасть землеройной машины. А чуть дальше со звериным ревом бульдозер яростно сражался с каким-то препятствием.

— Теперь я знаю, что целью всей моей жизни было построить Калляж. Город, который я сам породил, которым я одержим и который уже сильнее меня. Желание оставить после себя глубокий след. Мы оба его испытываем, Марк, я почувствовал это с первой же нашей встречи.

Я неопределенно мотнул головой. Его речь отчасти даже раздражала меня, так как мне всегда претили громкие слова, и к тому же я чувствовал, что не так уж достоин его похвал. Легко сказать — совершить что-либо возвышенное; я хорошо знал, что мои стремления не всегда были столь высоки.

Он присел к моему столу, положил на него ладонь, этот жест доверия рассеял мою неловкость.

— Да, мы живем в довольно гнусную эпоху, и я не завидую тем, кто чувствует себя в ней вольготно. Культ сиюминутного, скоростей, всего показного: как будто человек создан только для этого. Видимость, одна видимость! Человек пытается скрыть собственную пустоту, с помощью денег и вещей. Заговорите о чем-нибудь сокровенном — да вас поднимут на смех! Я вот думаю: уж не причастна ли также и сама церковь к тому, что бог умер, священнослужители порой кажутся мне просто иллюзионистами, пытающимися в темном уголке выдать вам подделку за оригинал. В наш век небоскребов сколько еще людей занимается спиритизмом, и святой дух выскакивает, как у фокусника голубь из шляпы! До чего они только ни доходят. Вы же знаете, в одних церквах священники рядятся под клоунов, чтобы завлечь детвору, в других — предметы культа малюют в красный цвет, следуя рекламе, в третьих — служба ведется на жаргоне предместий под звуки тамтама, с тех пор как тамтам вошел в моду. И удивительное дело — в наш век подчеркнутого позитивизма появилась вдруг целая армия волшебников, колдунов, пророков, астрологов, хиромантов, которые не гнушаются пользоваться счетно-вычислительными машинами и счетами в банке. Создаются всякие секты. Поклоняются невесть чему: проститутке, черной собаке, эмбриону. А в прошлом году — вы, очевидно, помните — шли разговоры о группе людей, отправлявших культ смерти, уж не помню в какой-то там пещере… Так где же он, бог, независимо от того, как его называют?

Он показал на освещенную солнцем законченную пирамиду, видневшуюся из окна.