Стройку уже оживляли оранжевые пятна машин, и комбинезонов; поворачивались подъемные краны, землечерпалка выплевывала грязь на оконечность мола. Я шел в свой кабинет. Утренняя передышка кончилась, видения исчезали, и я погружался в жару и суету наступившего дня.

Должен признаться, известие о Приезде Элизабет Дюрбен несколько ошеломило меня. По правде говоря, я о ней не вспоминал. Работа, буря, появление пастухов, пробудивших во мне смутные мечтания, постепенно вытеснившие образ «маленькой принцессы», — всего этого хватало с избытком. Не удивительно, что об Элизабет я и думать позабыл. И когда однажды вечером Дюрбен сказал мне: «Завтра они приезжают», я чуть было не задал нелепого вопроса: «Кто они?» Слова уже вертятся на кончике языка, я давлюсь ими и довольно неуклюже бормочу: «Ну да, само собою!»

Но Дюрбен, кажется, ничего не замечает: мысли его далеко. Этот всегда возбужденный, словно пожираемый внутренним пламенем человек, каким я его знаю с тех пор, как мы приехали сюда возводить Калляж, внезапно предстает передо мной вроде бы встревоженным, оробевшим. Он беспрестанно курит, бренчит ключами в кармане.

— Я хотел просить вас об одной услуге, Марк.

— Да, пожалуйста.

— Дело вот в чем. Мне было бы приятно… мне хотелось бы, чтобы вы поехали со мной завтра на аэродром, если вас это не затруднит.

— С удовольствием.

— Прекрасно, — говорит он с явным облегчением.

Дорогой Дюрбен снова охвачен беспокойством. Он ведет машину слишком быстро.

— Мы опоздаем.

— Да нет же, у нас больше часа в запасе!

— Вот как.

Чтобы отвлечь его, я пытаюсь говорить с ним о Калляже, но на этот раз он меня почти не слушает.

Наконец-то аэродром — небольшая высохшая равнина, кое-где купы низкорослых сосен, розовые черепичные крыши ферм, вдали по дороге катится дребезжащая повозка, и кажется, что она того и гляди выедет на взлетную полосу, уже заросшую сорными травами.

Самолет, конечно, опаздывает, жара стоит страшная, и в небольшом зале ожидания мы чувствуем себя, как рыбы в аквариуме, которым не хватает кислорода.

Наконец самолет, слегка подпрыгивая, приземляется. Мы приближаемся к трапу. Из самолета выходит группка людей, солнце ослепляет их.

— Вот они! — восклицает Дюрбен.

Тоненькая женщина в красном костюме держит за руку девочку, тоже в красном платьице. Темные очки, на волосах легкий шарф — точно принцесса из кинофильма — и уверенная походка наших аристократов, выработанная долгими годами игры в теннис и танцами. Удивительно, как много можно прочитать на лице человека, идущего вам навстречу и не знающего, что за ним наблюдают, когда он еще не успел надеть на лицо защитную маску.

Мне кажется, за те несколько мгновений, что она шла к террасе аэровокзала, я угадал все. Затем она заметила Дюрбена, который поднял руку. На губах ее появилась улыбка, показавшаяся мне лишь приличествовавшей случаю. Девочка же принялась от радости прыгать, косички ее затряслись. Но мать, сжав ее руку, должно быть, одернула ее, потому что она снова зашагала степенно.

Элизабет, безусловно, была очень хороша: удивительная гармония черт, чуть туманный светло-голубой взгляд, загадочная улыбка. Лицо с портрета Леонардо. В ней сочеталась нежная прелесть святой Анны с горделивостью красавицы с фероньеркой. Но она принадлежала к числу тех женщин, красота которых вызывает во мне тревогу, поскольку я понимаю, что красота эта поверхностна, она словно завеса, за которой притаилась тьма, и это самая опасная ловушка. Зато меня пленили живой взгляд и вздернутый нос Софи. В ней я не чувствовал скрытых потемок. Она сделала в мою сторону небольшой реверанс и, взглянув на солнце, состроила гримаску.

По дороге к Калляжу, пока Элизабет сообщала Дюрбену последние новости столичной жизни, бросая изредка рассеянный взгляд на окрестности, Софи, как я заметил, наоборот, смотрела на все вокруг с тем же страстным интересом, как некогда и я. Я стал рассказывать ей о болотном крае, отметив про себя, что мне известно о нем не больше того, что я прочитал в книгах. Ей же хотелось знать буквально обо всем: о жителях, растениях, животных. Особенно о животных.

— Вы там часто бываете?

— Ни разу еще не бывал.

— Ни разу?

— Все не хватало времени…

— Как жаль!

Она покачала головкой. Потом она увидела в лагунах цапель, что вызвало у нее бурный восторг.

Когда мы прибыли в Калляж, она долго рассматривала строящуюся пирамиду, но не произнесла ни слова.

Софи зевала, как котенок. Она сидела на подушке у окна и была поглощена чтением книги, лежавшей у нее на коленях, не замечая ни шума наших голосов, ни звона стаканов. Краем глаза я наблюдал за ней. Я всегда сожалел позднее, что у меня не было детей. Она то морщила брови, то улыбалась, то почесывала носик, потом вдруг зевнула, показав ровные белые зубки, розовый язычок и даже часть нёба. Она с самого начала показалась мне красивой, но в этом прелестном ребенке лишь смутно угадывался близкий расцвет девичьей прелести. Больше всего мне, пожалуй, понравилось, как она зевает. Надо было обладать удивительной естественностью, чтобы вести себя так непринужденно и вместе с тем так пленительно в этой комнате, которую лишь с большой натяжкой можно было назвать гостиной. Это меня ободрило: светскость, напугавшая меня в ту минуту, когда она сделала реверанс на аэродроме, явно была лишь внешней лакировкой. И она уже дала трещины.

Я был, конечно, не единственным, кто это заметил, так как Элизабет сказала:

— Софи, я полагаю, тебе пора ложиться.

— Хорошо, — ответила Софи, не поднимая глаз от книги, в которую она снова погрузилась. И при этом не двинулась с места, очевидно давно отработав тактику проволочек. «Я полагаю» означало лишь первое предупреждение, с которым вовсе не обязательно было считаться.

Я подошел к Софи.

— Что ты читаешь?

Она подняла на меня удивительные сине-лавандовые глаза.

— «Злоключения Присциллы Муравьед». Вы читали?

Мне пришлось признаться в своем невежестве.

— Ой! — сказала она. — Как жаль!

— О чем же говорится в этой книге?

— Это история одной девочки, которая спустилась на парашюте в центр Африки. Кроме мыла и зубной щетки, у нее ничего не было. Ей пришлось бы плохо, если бы она не познакомилась с разными животными, которые помогли ей выпутаться из беды. Вот кого я люблю — это животных. Здесь очень забавная змея-боа. В конце книги Присцилла выходит замуж за муравьеда, и у них родится много детей.

— В самом деле? Несколько странный конец.

— Я его только что придумала, — призналась она со смехом. — Я еще не дочитала до конца. А вы мне поверили?

— Отчего же не поверить?

— Верно, отчего бы не поверить. К тому же, может быть, конец и правда такой. Я напишу рассказы, где будут действовать всякие животные. Я люблю лошадей, скарабеев, муравьев. Я надеюсь, что увижу здесь быков и фламинго.

— Если хочешь, я отвезу тебя на болота.

— О, это было бы замечательно!

— Я поговорю с твоей мамой.

Элизабет сказала, что это великолепная идея и что в следующее воскресенье мы могли бы съездить на болото все вчетвером. Симону наша затея тоже понравилась, но в последнюю минуту выяснилось, что он должен закончить какую-то срочную работу, и поэтому мы поехали без него. Я всегда чувствовал себя с Элизабет как-то скованно, но полагал, что она начнет расспрашивать меня о Калляже, о нашей жизни здесь, и эти темы помогут нам найти общий язык. А она, наоборот, принялась болтать о столичных новостях, расспрашивать меня, не знаком ли я с тем или иным семейством, я смутно припоминал все эти фамилии, порой они и вовсе ничего мне не говорили. После получаса подобных разговоров она отказалась от дальнейших попыток вести со мною светскую беседу, приняв меня, без сомнения, за провинциала, что в ее глазах, я убежден, было равнозначно идиоту. Софи, прижав нос к стеклу, с огромным интересом рассматривала болота.