Императрица была очень взволнована такою необыкновенною речью, призналась в верности всего того, что было сказано о Потемкине, благодарила графа в самых сильных выражениях за предложенное им усердие; но сказала, что она не может вынести мысли о таких жестоких мерах; созналась, что ее характер весьма изменился, и жаловалась на значительное расстройство своего здоровья. Она просила графа не думать о том, чтобы выезжать из Петербурга, ибо ей, конечно, будут необходимы его помощь и советы»95.
Итак, Орлов представлен спасителем, а Потемкин врагом Отечества. Видимо, Екатерина думала иначе. Она не теряла дружбы к графу Алексею Григорьевичу, но не собиралась, подпав под его влияние, устранять Потемкина. Если доверять донесению Гарриса, Орлов предлагал убийство, но это не смутило дипломата. Уничтожить злодея — высокий гражданский подвиг.
Однако при русском дворе древнеримские страсти не привились. В канун нового года, 31 декабря, Гаррис писал в Лондон: «После странного разговора, о котором я сообщил вам, доверие и расположение, оказываемые императрицей графу Алексею Орлову, постепенно уменьшались… Наконец, своим обращением с ним она принудила его к обыкновенному образу действий русских, находящихся в немилости при дворе, — никуда не выезжать из дома, под предлогом болезни. Князь Орлов уже три месяца не показывается ко двору, и оба брата (которые вообще выражают свои мнения очень свободно) теперь говорят как люди недовольные, обманутые в своих ожиданиях и предчувствующие, что нет никакой надежды овладеть прежним влиянием»96.
Это была горькая правда, которую пришлось признать не только самим Орловым, но и английскому дипломату, необдуманно связавшему свои интересы с партией проигравших. После всего, что Гаррис наговорил в донесениях, без малейшей оглядки на перлюстрацию, ему предстояло искать расположения Потемкина, заискивать перед «врагом Отечества» и «изнеженным лентяем». О том, как Григорий Александрович воспользовался ситуацией, мы расскажем ниже.
ГЛАВА 8 СОЮЗ С АВСТРИЕЙ
Не одна личная благосклонность заставляла Екатерину II предпочитать Потемкина старым, испытанным сотрудникам вроде Панина и Орловых. Новые политические идеи, которые выдвигал князь, позволяли разрешить наболевшие проблемы. В настоящую минуту это были татарско-турецкие дела, и для того чтобы справиться с ними наилучшим образом, предстояло переориентировать внешнюю политику России на союз с Австрией.
На протяжении полутора десятилетий, прошедших после Семилетней войны, Петербург и Вена были противниками на международной арене. Однако, как говорил Уильям Питт-старший, у великих держав нет постоянных союзников, у них есть постоянные интересы. Интересы же подталкивали прежних врагов друг к другу, поскольку и Россия, и Австрия желали присоединить к себе ряд турецких земель. Именно на это обратил внимание императрицы Потемкин.
Момент для сближения был выбран удачно. Воспользовавшись тем, что Англия и Франция погрузились в пучину колониальной войны, Фридрих II в июле 1778 года напал на Австрию. Боевые действия велись вяло, без особого успеха для Пруссии (из-за мелочности событий острословы даже прозвали их «картофельной войной»), и в конце концов обе стороны согласились на посредничество Франции и России в разрешении конфликта. В марте 1779 года в Тешене начались переговоры, а 13 мая был подписан договор, восстанавливавший мир на немецких землях1. Удачные переговоры позволили сгладить русско-австрийские противоречия. Они дали Петербургу и Вене шанс на сближение, которым те не замедлили воспользоваться.
ВСТРЕЧА В МОГИЛЕВЕ
Зимой 1780 года венский и петербургский кабинеты были удивлены известием о намерении монархов России и Австрии встретиться будущей весной. «Император, шутя, намекнул мне о своем желании повидаться… с русской императрицей, — писала Мария-Терезия в Париж австрийскому послу Мерси-Аржанто, — можете себе представить, насколько неприятен был мне подобный проект… по тому отвращению и ужасу, которые мне внушают подобные, как у русской императрицы, характеры»2.
Не одни «отвращение и ужас» перед Екатериной II заставляли престарелую императрицу-королеву беспокоиться за сына. Его визит в Россию мог означать серьезную переориентацию политики Австрии, следовавшей в про-французском русле и в годы Первой русско-турецкой войны поддерживавшей Оттоманскую Порту3.
Не менее негативной была реакция в петербургских политических кругах, ориентированных на союз с Пруссией. Еще недавно Гаррис сообщал в Лондон о безусловном перевесе влияния Фридриха II в России над «инфлюенцией» любого другого двора и жаловался на то, что действиями Н. И. Панина умело руководит прусский король4. Теперь тон его донесений меняется. «Прусская партия крайне встревожена тем, что пребывание императора в России будет столь продолжительным»5, - писал он. Панин… позволил себе в резких выражениях осудить «страсть» Иосифа II к путешествиям6.
За сближение с Австрией выступали Потемкин и статс-секретарь Безбородко, приобретавший благодаря своим недюжинным талантам все большее влияние. Идея свидания с Екатериной принадлежала Иосифу II. Император опасался противодействия со стороны государственного канцлера графа Венцеля Антона фон Кауница. Поэтому, не поставив старого сотрудника матери в известность, он 22 января нанес русскому послу Д. М. Голицыну визит, во время которого сообщил, что весной будет посещать восточные владения и с радостью пересечет границы Галиции для свидания с русской императрицей.
Уже 4 февраля из Петербурга последовал ответ, Екатерина извещала Голицына о своем весеннем путешествии в Белоруссию и о намерении прибыть в Могилев 27 мая. Подражая предосторожности Иосифа II, она также обещала никому не говорить о намеченной встрече, особенно Н. И. Панину7. В действительности подобные обещания являлись не более чем дипломатической формальностью, как бы зеркальным повторением австрийского императора. Оба монарха символически демонстрировали друг другу стремление отойти от старых политических систем, выразителями которых были Кауниц и Панин.
9 мая Екатерина покинула Царское Село и отправилась в Могилев. С дороги она часто писала Потемкину, который заранее отбыл на встречу с Иосифом II и уже начал предварительные переговоры8. О своих беседах с императором светлейший князь сообщал Екатерине в несохранив-шихся письмах. «Батинька, письмо твое из Могилева я сейчас, приехавши в Сенном получила… — отвечала Екатерина 22 мая, — весьма ласкательные речи графа Фалькенштейна приписываю я более желанию его сделаться приятным, нежели иной причине; Россия велика сама по себе, а я что ни делаю подобно капле падающей в море…Если бы я следовала только движениям… природной живости, то, как только дошло бы до меня Ваше письмо, т. е. в 10 часов вечера, я села бы в карету и устремилась бы… прямо в Могилев, где…опередил меня гр. Фалькенштейн; но как это причинило бы вред его инкогнито, то размышление удержало мое первое движение, и я буду продолжать свой путь так, как Вам известно, он был начертан»9.
Мы не знаем, какие «ласкательные речи» Иосифа II передал Екатерине Потемкин. Однако их смысл можно восстановить по замечаниям гостя в письме брату Леопольду Тосканскому: «Эта страна с начала века изменилась совершенно, была, так сказать, создана заново». Австрийский император как бы упражнялся в будущих любезностях Екатерине. Одновременно в письмах к матери, подыгрывая антироссийским настроениям Марии-Терезии, Иосиф II особо подчеркивает именно слабые стороны в хозяйственном развитии соседней империи: низкую плотность населения, плохие почвы. «Все почти леса и болота…население ничтожно»10, - говорил он о Белоруссии и Литве.
В свою очередь, Екатерина старалась создать у домашних и европейских корреспондентов впечатление, что она взволнована и смущена предстоящим свиданием. Подобные известия, дойдя через третьи руки до августейшего гостя, должны были польстить ему. Из Полоцка Екатерина писала великому князю: «Вы угадали, что мне будет очень жарко; я в поту от одной только мысли о свидании»11. «Боже мой, не лучше ли было бы, если б эти господа сидели дома, не заставляя других людей потеть страшно, — продолжает она в письме к барону М. Гримму. — Вот я опять принуждена разыгрывать жалкую роль Нинетты, очутившейся при дворе, и вся моя неуклюжесть, моя обыкновенная застенчивость должны будут явиться в полном свете»12.
