— Так, — сказал Билли. — Теперь какую-нибудь взрослую обувь. К Тому Макану или хочешь к Флорсхайму?

— Ни то ни другое. Танцевать не собираюсь. Рабочие ботинки.

— Понял. Денег у тебя хватит?

— Да.

Полицейские, видно, подумали так же, но во время выборочного обыска только похлопали его по карманам, а в рабочие ботинки не полезли. У других двоих, стоявших лицом к стене, они конфисковали выкидной нож у одного и долларовую бумажку у другого. Все четверо положили руки на капот машины, стоявшей у бордюра. Молодой полицейский заметил боевой значок у Фрэнка.

— Корея?

— Да, сэр.

— Слушай, Дик. Они ветераны.

— Да?

— Да. Смотри. — Он показал на значок Фрэнка.

— Проходите. Проваливай, друг.

Инцидент с полицией не заслуживал разговора, поэтому Фрэнк и Билли шли молча. Потом остановились перед уличным торговцем, чтобы купить бумажник.

— Ты теперь в костюме. Не можешь каждый раз лезть в ботинок, как мальчишка, чтобы купить жвачку. — Билли стукнул Фрэнка в плечо.

— Сколько? — Билли осматривал выложенные бумажники.

— Двадцать пять.

— Что? Батон пятнадцать центов стоит.

— Ну? — Торговец смотрел на покупателя. — Бумажники дольше живут. Берешь или нет?

После покупки Билли проводил Фрэнка до самой закусочной Букера. Там они прислонились к толстому оконному стеклу, пожали руки, пообещали навестить друг друга и расстались.

Фрэнк выпил кофе, пофлиртовал с официанткой из Мейкона, а потом пора было на поезд, который повезет его на юг, к Си и неизвестно к чему еще.

Когда мы уходили из округа Бандера в Техасе, мама была беременна. У трех или четырех семей была машина или пикап, и они погрузили все, что могли. Но, помнишь, землю, урожай и скот погрузить никто не мог. Кто-нибудь будет кормить свиней или пускай одичают? А участок позади амбара. Его перепахать надо перед дождями. Большинство семей, как и мы, прошли много километров, пока мистер Гардинер не вернулся и не подобрал кое-кого из нас, после того как высадил своих на границе штата. Чтобы влезть в его машину, нам пришлось бросить тачку, полную вещей, — променять добро на скорость. Мама плакала, но ребенок у нее в животе был важнее кастрюль, банок для консервирования и постелей. Она взяла только корзину с одеждой и держала ее на коленях. Папа вез несколько инструментов в мешке и вожжи от Стеллы, нашей лошади, которую мы больше никогда не увидим. Когда мистер Гардинер довез нас докуда смог, мы прошли еще. Подметка моей туфли хлопала, и папа подвязал ее шнурком от своего башмака. Два раза возчики подвозили нас на телегах. Говорили об усталости. Говорили о голоде. Я ел дрянь в тюрьме, в Корее, в госпиталях, за столом, из мусорных баков. Но ничто не сравнится с остатками из кладовок. Напиши об этом. Почему не написать? Я помню, как стоял в очереди перед церковью Спасителя в ожидании жестяной тарелки с черствым сыром, уже подернувшимся зеленью, и маринованными свиными ножками — уксус с них капал на затхлые сухари.

Там женщина впереди объясняла волонтеру, как пишется и произносится ее имя, и мама ее услышала. Мама сказала, что это самые сладостные звуки, а имя — как музыка посреди споров в сердитой толпе. Через несколько недель, когда у нее родился ребенок в подвале церкви его преподобия Бейли и оказался девочкой, мама назвала ее Исидрой и всегда произносила все три слога. Конечно, девять дней выждала, прежде чем дать имя, чтоб смерть не заметила новой жизни и не съела ее. Все, кроме мамы, зовут ее Си. Мне всегда нравилось, как она думала о своем имени, дорожила им. А у самого меня никаких таких воспоминаний. Меня назвали Фрэнком, как отцова брата. Отца зовут Лютер, а мама — Ида. Фамилия у нас сумасшедшая — Мани, то есть деньги. А их у нас не было.

Ты не знаешь, что такое жара, если не переходил границу летом из Техаса в Луизиану. Слов не найдешь, чтобы ее описать.

Деревья сдаются. Черепахи жарятся в своем панцире. Опиши это, если сумеешь.

Для девочки мало что есть хуже, чем злая бабка. Маме положено шлепать тебя и командовать, чтобы знала, что хорошо, что плохо, когда растешь. Бабушки, даже если они были строги со своими детьми, внуков балуют и всё им прощают. Верно ведь?

Си встала в цинковой ванночке и сделала несколько мокрых шагов к раковине. Она налила ведро холодной воды из крана, добавила в теплую ванну и снова села. Ей хотелось побыть в прохладной воде, пока хиреющий предвечерний свет подгоняет чехарду в ее мыслях. Сожаления, оправдания, праведные доводы, ложные воспоминания и планы на будущее то мешались в кучу, то выстраивались, как солдаты. Ну, наверное, такими и должны быть бабушки, думала она, но для маленькой Исидры это было совсем не так. Потому что мама и папа работали с рассвета до темноты, они не знали, что мисс Ленора льет воду вместо молока в пшеничную соломку на завтрак Си и ее брату. И врать им никто не велел, что красные полосы у них на ногах — от игр у ручья, от колючек ежевики и черники. Даже их дедушка Салем молчал. Фрэнк сказал: он боится, что мисс Ленора бросит его, как прежние две жены. Для старика, которого уже не возьмут на работу, Ленора, получившая пятьсот долларов страховки за покойного первого мужа, была удачным уловом. Вдобавок у нее был «форд» и собственный дом. Салем Мани настолько ценил ее, что ни звука не произносил, когда солонину делили на них двоих, а детям доставалось только понюхать. Им и так сделали большое одолжение, пустив к себе бездомных родственников, когда их выгнали из Техаса. То, что Си родилась в дороге, Ленора сочла очень дурным знаком для ее будущего. Порядочные женщины, сказала она, рожают дома, в постели, под присмотром знающих христианских женщин. И хотя только уличные женщины, проститутки, идут рожать в больницу, у них с младенцем, по крайней мере, есть крыша над головой. А на улице родиться — или в канаве, как она обычно говорила, — прелюдия к негодной, грешной жизни.

Дом Леноры был достаточно просторен для двоих, пускай, троих, но не для бабки с дедом и папы с мамой, дяди Фрэнка и двоих детей, причем одна была младенцем и вопила. С годами переносить тесноту становилось все труднее, и Ленора, считавшая, что она выше всех в Лотусе, сосредоточила свое недовольство на девочке, рожденной «на улице». Стоило девочке войти, она хмурилась, стоило уронить ложку, споткнуться о порожек, у нее опускались углы рта, и то же самое, если расплеталась косичка. Ни одной оплошности не прощала девочке неродная бабушка, и всякий раз слышалось за спиной ее ворчание: «недаром в канаве родилась». Все эти годы Си спала с родителями на полу, на тонком тюфячке, немногим мягче половиц под ним. Дядя Фрэнк — на двух составленных стульях, а молодой Фрэнк — на задней веранде, на наклонной доске качелей, даже в дождь. Родители, Ида и Лютер, работали каждый на двух работах — Ида днем собирала хлопок или обрабатывала какие-нибудь другие посевы, а вечером на лесопилке подметала хибарки лесорубов. Лютер и Фрэнк работали в поле у двух плантаторов из соседнего Джеффри и были рады работе, от которой отказались другие. Большинство молодых ушли на войну, а когда она кончилась, не вернулись снова работать на хлопке, арахисе и на лесоповале. Дядя Фрэнк тоже ушел на войну. Он попал на флот, коком, и был рад, потому что не надо иметь дело со взрывчатыми веществами. Но его корабль все равно утонул, и мисс Ленора повесила в окне золотую звезду, словно это она, а не кто-то из прежних жен Салема была почтенной матерью-патриоткой, потерявшей сына. От работы на лесном складе Ида заболела астмой и умерла, но работа ее была не напрасной: после трех лет у Леноры они смогли снять дом у старика Шеперда, который каждую субботу утром приезжал за арендной платой.

Си помнила, какое облегчение и гордость испытывали они, оттого что у них собственный сад и собственные несушки. Семье этого было достаточно, чтобы чувствовать себя здесь как дома, и соседи могли наконец предложить им дружбу вместо жалости. Все они, кроме Леноры, были суровы, но отзывчивы. Если у кого-то был излишек перцев или капусты, они настаивали, чтобы Ида взяла. Была окра, свежая рыба из речки, лишние три ведра кукурузы и всякое разное — не пропадать же продуктам. Они охотно делились с чужими. Готовы были приютить пришлого, даже — и особенно — если он скрывался от полиции. Вроде того испуганного окровавленного мужчины: его вымыли, накормили и отвезли дальше на муле. Приятно было иметь свой дом, и чтобы мистер Хейвуд вставлял их раз в месяц в список для покупки нужного в магазине в Джеффри. Иногда он привозил детям книжки комиксов, жвачку, мятные подушечки бесплатно. В Джеффри были тротуары, водопровод, магазины, почта, банк и школа. А Лотус был на отшибе, без тротуаров, без водопровода — всего полсотни домов да две церкви, и в одной богомольные прихожанки учили чтению и арифметике. Си думала, что было бы лучше, если бы было больше книг, а не только басни Эзопа и Библия для детей — и намного, намного лучше, если бы ей позволили посещать школу в Джеффри.