Иногда, и тоже все чаще, они проходили через деревни, откуда все жители ушли, после того как сами разорили, а то и разрушили или сожгли свои дома, чтобы не оставлять имущество врагу. В погребах заброшенных домов не оставалось ничего, кроме бутылок с минеральной водой. На пустынных улицах валялись самые неожиданные, ставшие ненужными вещи, они попадались на каждом шагу, и никто их не поднимал: потерянные патроны, оставшиеся после какой-то другой, недавно проходившей тут колонны, простынки или нижние рубахи, кастрюли без ручек, пустые флаконы, чья-то метрика, больная собака, десятка треф, лопата со сломанным черенком.

К чему идет дело, стало еще яснее, когда поползли всякие слухи, особенно слухи о шпионах: будто бы там-то и там-то поймали какого-то школьного учителя, который собирался подорвать какой-то мост. Неподалеку от Сен-Кантена представился случай поглядеть на двух таких шпионов, привязанных к дереву: их уличили в том, что они ночью что-то передавали врагу с помощью фонаря. Но не успели солдаты подойти поближе, как полковник застрелил их в упор из пистолета. Недели через две после начала марша всем приказали зачернить походные котелки, чтобы их было не так видно. Антим не сразу сообразил, как бы это сделать, но посмотрел на других: они справлялись кто во что горазд, — и в конце концов вымазал свой смесью из грязи и сапожной ваксы. Да уж, догадаться, к чему все шло, было нетрудно.

Примерно тогда же Антим вдруг понял, что уже давно не встречал Шарля. С риском нарваться на выговор он целых два дня бегал взад-вперед вдоль марширующей колонны, надеясь хотя бы увидеть его, но безуспешно, только жутко измотался. Тогда он решился расспросить начальство, но офицеры, все, к кому он ни подступался, отвечали высокомерным молчанием; когда же наконец однажды вечером какой- то более покладистый сержант сказал Антиму, что Шарля перевели в другую часть, неизвестно какую — военная тайна, он принял это известие чуть ли не равнодушно — сил не было, хотелось спать.

Найти, где переночевать, было не так- то просто. Места под крышей на всех не хватало, и половина роты обычно кое-как укладывалась под открытым небом; если деревня попадалась пустая, то самым везучим удавалось устроиться в покинутых крестьянами домах, иной раз там еще стояло кое-что из мебели, даже кровати, хоть и без матрацев и белья. Но чаще приходилось устраивать ночлег в овсяном или же свекольном поле, в саду или в лесу, соорудив шалаш из веток, или в стогу — вот это было счастье! — а как-то раз ночевали на заброшенной сахароварне. Словом, валились где придется и научились быстро засыпать в любых условиях.

Несмотря на усталость, по вечерам все еще находили время для повседневных дел: стирали, приводили в порядок обувь и ноги. Некоторые для разрядки играли в карты, шашки, домино или в чехарду и даже устраивали соревнования по прыжкам в высоту или бег в мешках. Арсенель старательно вырезал ножом на коре дерева или на придорожном кресте свое имя, Антим — только свои инициалы и дату. Потом ужинали, спали, вставали по сигналу горна и навьючивали на себя винтовку, фляжку через плечо, застегивали ремень с патронташем, закидывали за спину ранец «туз бубен» образца 1893 года: парусиновый мешок цвета хаки, посветлее или потемнее, с деревянным каркасом, на двух кожаных лямках с латунной прокладкой внутри.

Пустой ранец весил не много — полкилограмма с небольшим. Однако он заметно тяжелел, как только в него укладывали положенное довольствие, которое состояло из посуды и провианта (бутылка мятной настойки, эрзац-кофе, сахар и шоколад в коробках и пакетиках, оловянные миски и приборы, мятая железная кружка, консервный и перочинный ножи), белья и снаряжения (короткие и длинные кальсоны, носовые платки, фланелевые рубахи, подтяжки и портянки), принадлежностей для чистки и починки (коробочки с ваксой, жиром, запасными пуговицами и шнурками, иголки-нитки и ножницы с закругленными концами), средств гигиены и перевязочного материала (бинты, вата, полотенце, зеркало, мыло, бритва с точильным бруском, помазок, зубная щетка, расческа) и личных предметов (табак и папиросная бумага, спички и зажигалка, карманный фонарик, браслет с личным номером на мельхиоровой или алюминиевой бляшке, маленький молитвенник, солдатская книжка).

Всего этого уже было предостаточно для одного ранца, но к нему еще приторачивали всякую всячину. На свернутой в рулон брезентовой палатке с колышками и веревками внутри громоздился котелок, сдвинутый назад, чтобы не биться об него головой; сзади — небольшая вязанка хвороста, чтоб развести костер на бивуаке, и казан — все это, включая котелок, затянуто ремнями; а сбоку висел шанцевый инструмент в кожаных чехлах: топорик и ножницы для колючей проволоки или кусачки, штык-нож, складная пила, лопата, кирка- мотыга, а то еще большой фонарь в походном холщовом футляре. В сухую погоду вся эта амуниция весила под тридцать пять кило. А уж под дождем...

7

В час дня на обычной в конце лета для департамента Марна небесной синеве появляется еле заметная мошка.

Давайте устремимся мысленно навстречу жужжащей точке: по мере приближения она становится все больше, пока не превратится в самолетик — двухместный биплан «Фарман 37»^[3] с пилотом и наблюдателем, сидящими друг за другом в жестких креслах и едва-едва прикрытыми стеклянным козырьком. В то время еще не существовало закрытых кабин, и ветер нещадно хлестал в лицо авиаторам; они словно находились на крошечной смотровой площадке, с которой открывался вид на то, как сближаются войска враждующих сторон: вот колонны грузовиков и пехотинцев, артиллерия, обозы, стоянки и лагеря.

Под крыльями самолета, на земле, где все это ползет и рокочет, где шагают, обливаясь потом, солдаты, — жуткая жара, один из последних августовских рецидивов, перед тем как лето резко повернет к осени. Но наверху, в небе, куда холоднее, поэтому на авиаторах особый костюм.

Помимо шлема и больших защитных очков, на них надеты черные прорезиненные комбинезоны с подкладкой из кроличьего или козьего меха, кожаные куртки и штаны, утепленные перчатки и сапоги, — в таком наряде летчики похожи друг на друга, тем более что неприкрытыми только и остаются щеки, подбородок да губы, которыми они шевелят, пытаясь что-то сказать, но лишь мычат — ни внятно выговорить, ни расслышать что-либо не получается, слова заглушает рев мотора и рвет в клочья тугая воздушная струя. Ни дать ни взять пара оловянных солдатиков, отлитых в одной форме, с едва заметным швом по бокам, и только коричневый шарф на шее наблюдателя по имени Шарль Сез отличает его от пилота Альфреда Ноблеса.

Они почти не вооружены, шестидесяти килограммов бомб, которые биплан способен унести, нет на борту, а пулемет — одна видимость. Он хоть и укреплен на фюзеляже, но от него мало толку: целиться и перезаряжать его на ходу довольно трудно, да и система синхронизации стрельбы с вращением винта не отлажена.

Впрочем, задача летчиков — всего лишь воздушная разведка, и хоть дело это совсем новое и оба еле-еле обучены, но они не боятся. Ноблес управляет машиной, поглядывая на компас и приборы, которые указывают высоту, скорость и угол крена; у Шарля Сеза на коленях штабная карта, на шее бинокль и тяжелый аппарат для аэрофотосъемки, их ремешки перепутались с шарфом. Они осматривают местность, наблюдают — и всё.

Истребители, бомбардировщики, запретные для полетов противника зоны, бои с дирижаблями, плен — ничего этого еще нет, но появится очень скоро, и вот тогда все станет неизмеримо серьезнее. Пока же их дело смотреть: фотографировать и отмечать на карте передвижения войск, цели для артиллерии, расположение окопов, аэродромов и ангаров с цеппелинами, а также складов, гаражей, командных пунктов, мест скопления живой силы.

Вот они и летят, глядя в оба, но вдруг далеко позади и слева от «фармана» возникает еще одна еле заметная мошка, Ноблес и Сез ее не замечают, меж тем она все увеличивается и вырисовывается яснее. Это обтянутая парусиной деревянная конструкция, украшенная черными крестами на крыльях, хвосте и тележке шасси, с дюралюминиевым фюзеляжем — двухместный «авиатик», и траектория его полета относительно «фармана» не оставляет никаких сомнений в том, каковы его намерения. Когда «авиатик» приблизился, Шарль Сез разглядел торчащий из кабины и прямо на него направленный карабин, о чем он тут же сообщил Ноблесу.