«Он все запомнил!» — подумал полковник. Докладывая генералу о ночном переходе, Богданов не скрыл, разумеется, ничего, но командующий, казалось, просто не слушал его тогда.

— Сколько у Белозуба людей в строю? — спросил командарм.

И в обычной для него, грубоватой, как бы отеческой манере начал расспрашивать Богданова о дивизии Он интересовался всем, вплоть до того, имеются ли на складах интендантства сушеные овощи и налажен ли в подразделениях ремонт валенок.

— Отпусти своих командиров, полковник, пускай поспят перед боем, — неожиданно предложил командующий. Опершись руками о стол, он медленно, тяжело поднялся. — Завтра к вечерку вам надо быть на шоссе… И чтоб ни одна немецкая душа не проскочила… На замок его запереть. — Командующий смешливо покосился в сторону начальника штаба, собиравшего в эту минуту бумаги.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — улыбаясь, ответил полковник.

— Не выйдешь на шоссе — судить будем… Ты уж не обижайся.

— Обижаться не на что, — сказал Богданов.

— Значит, договорились… Ну, желаю успеха.

Командующий пожал руки Веснину и Столетову.

Когда за ними закрылась дверь, он снова сел к столу. Было около часу ночи. На кушетке в тени, отбрасываемой абажуром, спал, облокотившись на валик, адъютант генерала. Богданов слышал, как скребется и постукивает в занавешенное окно обледенелая ветка. Некоторое время командующий молчал, глядя на огонь лампы светлыми жесткими глазами.

— Тебе на месте, конечно, виднее, — заговорил он. — И план у тебя составлен по всем правилам… Я б его в академии подписал. Пятерку бы даже поставил… с минусом за отсутствие маневра.

— Дайте мне танки, — сказал Богданов.

— Что можно было, я дал. А танков у нас еще нехватка. Ты и сам знаешь… Да мало ли чего недостает нам на седьмом месяце войны! Я вот поругал тебя за то, что ужинаешь плохо. Думаешь, позабыл уже, что в боевой обстановке можно и на сухарях прожить? Нет, не позабыл, да не об этом речь… У хорошего солдата и окоп отрыт со вкусом, и на ночлег он устроится с удобствами, и картошку на угольках испечет так, что позавидуешь. Он умеет жить на войне — в этом вся суть. На марше он не сотрет ног, не обморозится; в бою по звуку определит калибр пулемета. С таким солдатом ничего не страшно…

Генерал сдвинул очки на лоб и, закрыв глаза, долго растирал пальцами веки. Богданов, скрывая нетерпение, ждал, когда командующий прикажет устроить себя на ночь.

— Опыта у нас еще маловато, — снова заговорил он, — опыта современной войны. Потому и не умеем иной раз использовать наличные средства так, как того требуют изменившиеся обстоятельства. Трудное дело — научиться ясно и трезво смотреть на вещи в бою… Твой начальник штаба утверждает, что у вас сужены возможности маневра. И по всем правилам выходит — их у вас нет. Ну, а, по совести, я не уверен в этом. Полководцы, которых бил Наполеон, жаловались, что он бил их не по правилам. И немцы будут говорить скоро, что мы их бьем не по правилам — наступаем в такое время, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя… Правила, конечно, следует усвоить твердо. Но применять их надо умеючи, по здравому разумению.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Богданов. Он думал о том, будет ли удобно с его стороны напомнить командиру о приготовленной постели. То, что услышал полковник, не пробудило в нем живого отклика, как будто не имело к нему, Богданову, непосредственного отношения.

— По здравому разумению, — повторил генерал. — Чаек еще остался? Налей-ка мне… Сам по ночам мало сплю и другим не даю.

Богданов вежливо промолчал, подавая кружку.

— Карта Советского Союза у тебя есть? — неожиданно спросил командующий.

— У меня только штабные, моего участка, — ответил Богданов удивившись. — В подиве, кажется, есть… Разрешите послать?

— Не надо. У меня своя, — сказал командарм.

Он положил на стол планшет и достал оттуда сложенную вчетверо карту. Осторожно, чтобы не порвать на сгибах, развернул ее.

— Маленькая, а все обозначено, — пояснил генерал. — Выдрал из учебника по географии.

Синим карандашом на карте была начерчена линия фронта. Начинаясь возле Мурманска, она спускалась к Ленинграду, подходила к Москве, шла дальше на юг и упиралась в Черное море.

— Видишь, что делается? — сказал командующий.

— Да, — промолвил Богданов.

Оба замолчали, думая об одном и том же: о русских землях, лежащих на запад от синей черты.

— Что делается! Что делается! — с силой проговорил командарм.

Взглянув на его лицо, крупное, большеносое, Богданов удивился происшедшей перемене — таким расстроенным оно показалось. Оно не было теперь ни холодно-внимательным, ни насмешливым, ни хитроватым, каким его видели и запомнили многие люди Оно как будто постарело в несколько секунд. И морщины на огрубевшей коже придали ему то выражение безутешности, какое бывает у опечаленных детей.

— Придется еще повоевать, — сказал Богданов.

— Придется, — повторил командующий.

Штриховкой на карте были отмечены районы, уже очищенные от врагов, и оба военачальника мысленно сравнивали их величину с территорией, которую предстояло освободить. Подобно тысячам советских людей в этот год, они прикидывали, таким — образом, сроки победы.

— Читал сегодня сводку? Дай-ка карандаш, — сказал командарм.

Огонь в лампе вдруг вспыхнул, вытянулся струйкой копоти и снова упал. Пошевелился на кушетке адъютант, и тонко заскрипела под ним пружина. Командующий молча тщательно наносил на карту изменения в линии фронта.

— Нам итти не близко, до Берлина, — негромко сказал он, окончив работу.

— Ну да, — ответил Богданов.

— Вот и выходит, что воевать нам надо не просто хорошо, а талантливо! Понимаешь?

— Понимаю, — так же тихо сказал полковник.

Командующий бережно сложил карту.

— Не расстаюсь с ней, формат очень удобный.

Застегнув планшет, он поднялся и объявил, что уезжает.

— Товарищ генерал-лейтенант, вам постель готова, — сказал Богданов.

Он был взволнован недолгой беседой над картой и сожалел уже об отъезде командующего. Тот приказал, однако, разбудить адъютанта. Чувство! похожее на сыновнюю заботу, заставило комдива повторить свое предложение, когда генерал одевался.

— Знаю, ты меня на полу уложить хочешь, — подмигнув, ответил командарм.

— Никак нет! — запротестовал Богданов.

Но его гость вышел из комнаты. Заспанный адъютант на ходу застегивал крючки полушубка.

На крыльце они постояли несколько минут, пока шофер заводил машину. Большой тучный человек в просторном кожаном пальто был выше Богданова на голову. И, поглядывая на него снизу, комдив думал о неутихающем беспокойстве, которое заставляло командующего непрерывно колесить по частям армии.

— Все сделаем, товарищ генерал-лейтенант! Завтра я буду на шоссе! — горячо и уверенно проговорил Богданов.

— Надеюсь на тебя, — сказал командующий. «Не выйдешь на шоссе — отдам под суд», подумал он. Генерал был слишком немолод для того, чтобы испытывать к Богданову то же чувство близости и внезапного доверия, которое охватило комдива.

Белая машина с узкими щелочками света в затемненных фарах сделала поворот и медленно выплыла со двора. Богданов с непокрытой головой, в накинутом на плечи полушубке смотрел ей вслед. Стало как будто светлее, хотя луна не показывалась. Но слабое, рассеянное сияние наполняло серый студеный воздух. Вокруг под снегом лежали русские, смоленские земли. Богданов огляделся и, закинув голову, долго смотрел вверх. Состояние, овладевшее им, было похоже на волнение молодого бойца, принимающего присягу. Полковник сам заметил это сходство и не удивился, ибо все окружавшее его сейчас и бывшее его родиной как будто вошло в него. Казалось, он, как никогда раньше, постигал это пространство, этот мерцающий воздух, черные деревья в тумане… Снег, сорванный ветром с крыши, упал на лицо полковника, и холодное легчайшее прикосновение доставило ему удовольствие. Закрыв глаза, он подождал, не упадет ли еще, но снег летел мимо. Тогда, круто повернувшись, комдив побежал через двор и в два прыжка взял высокое крылечко. Он был охвачен радостью, посещающей людей после того, как они сделали хорошее дело или приняли благородное решение.