Но передо мною были подлинные документы; у них есть магическое свойство - они способны что-то досказывать, доведывать...
Бумага, почерк, чернила продолжают излучать тепло рук писавшего, его настроение. Перо, я это видел, скользило по бумаге без нетерпения и скуки, чувствовалось тщание, некоторая даже любовность. Мне вспомнилось признание Любищева:
"...Я сходен с гоголевским Акакием Акакиевичем, для которого переписка бумаг доставляла удовольствие... В научной работе я с удовольствием занимаюсь чисто технической работой".
У Менделеева такая черновая работа была, очевидно, тоже отдыхом, приятностью. Через Любищева становилось понятно, как любовь к систематизации может проходить через все увлечения, и эти менделеевские каталоги, расходные книжки - никакая это не слабость. Все, с чем он ни сталкивался, ему хотелось разделить на группы, классы, определить степени сходства и различия. Черновая, даже механическая работа - то, что представлялось людям посторонним чудачеством, бесполезной тратой времени, - на самом деле помогала творческому труду. Недаром многие ученые считали черновую работу не отвлечением, а условием, благоприятным для творчества.
Я сидел один в кабинете Менделеева и думал о том, что электронно-вычислительные машины, конечно, освобождают человека от черновой работы, но, одновременно, они и лишают его этой работы. Наверное, она нужна, ее будет не хватать; мы обнаружим это, лишь когда лишимся ее...
Старая мебель окружала меня - тяжелая, крепкая, изготовленная со щедрой прочностью на жизнь нескольких поколений. Вещи обладают памятью. Во всяком случае, пожившие вещи, сделанные не машиной, а рукой мастера. В детстве, пока инстинкты еще не заглохли, я хорошо чувствовал одушевленность вещей. Вспомнилось, еще из детства, ощущение дерева, его мышц - живого, упрятанного там, за лаком, краской, в глубине древесных сухожилий. Словно что-то передавалось мне от многих часов, проведенных здесь Менделеевым, среди этих книг и вещей.
Страсть к систематизации была как бы оптикой его ума, через нее он разглядывал мир. Это свойство его гения помогло ему открыть и периодический закон, выявить систему элементов в природе. Сущность открытия соответствовала всей его натуре, его привычкам и увлечениям.
Процесс упорядочения, организации материала - для ученого сам по себе удовольствие. Пусть это не имеет большого значения, вроде каталога репродукций, но заниматься этим приятно. Наслаждение такого рода - ведь это уже само по себе смысл.
У Любищева был развит вот такой же тип мышления: ученого-систематика. Стремление создать из хаоса систему, открыть связи, извлечь закономерности в какой-то мере свойственно всякому ученому. Но для Любищева систематика была ведущей наукой. Она имела Дело и с Солнечной системой, и системой элементов, и системой уравнений, и систематикой растений, и кровеносной системой: всюду царила система, всюду он различал систему. Систематика была его призванием; она выводила к философии, к истории; она была его орудием.
Он хотел стать равным Линнею...
Выявлять новые, все более глубокие системы, заложенные в природе. В его записках 1918 года он строит одну систему за другой, вплоть до системы глупости - полезная глупость, вредная, прогрессивная и т. д. Он пишет о недостатках университетского устава и сразу же пробует создать систему, заложить систему устава.
Быт его был упорядочен разного рода системами: система хранения материалов, система переписки, система хранения фотоснимков.
Бесчисленное количество дат, имен, фактов, которыми так легко оперировал Александр Александрович Любищев, были уложены в его голове по какой-то хитрой системе. По крайней мере так казалось, когда, не "роясь в памяти", он в нужный момент извлекал их, как извлекают из шкафа требуемый том справочника. Он один из первых стал применять в биологической систематике дискриминантный анализ. Он вооружал систематику - я бы сказал, лелеял ее - математикой. Биологические системы, или системы в биологии, - вызывали у него чисто эстетическую радость и одновременно грусть и печаль от этой непостижимой сложности и совершенства природы.
Поражающее многообразие в строении тех же насекомых для него - не помеха, не отвлечение, а источник удивления, того удивления, которое всегда приводило ученых к открытиям. Он мечтал выявить истинный порядок организмов и понимал необозримость этой задачи.
"...Вероятно, большинству кажется, что систематика многих групп - например, птицы, млекопитающие, высшие растения - в основном кончена. Но здесь можно вспомнить слова великого К. фон Бэра: "Наука вечна в своем стремлении, неисчерпаема в своем объеме и недостижима в своей цели"..."
Подобно многим людям, я имел самые высокомерные представления о систематике насекомых. Наукой это но назовешь, в лучшем случае - хобби. Можно ли считать занятием, достойным взрослого мужчины, ловлю бабочек и разных мошек? Какую мошку рядом с какой наколоть... Чудачество, украшающее разве что героев Жюля Верна. А между тем систематика стала ныне сложной наукой с применением математики, ЭВМ; все шире там пользуются теорией групп, матлогикой, всякими математическими анализами.
Энтомология, букашки, систематика... Коллекции наколотых на булавки, с распростертыми крыльями бабочек. Бабочки, сачок - почти символы легкомыслия. А между прочим, были ученые, которые годами занимались узорами на крыльях бабочек. Вот уж где, казалось бы, пример отвлеченной науки, оторванной от жизни, бесполезной, не от мира сего и т. п. Хотя... друг А. А. Любищева, ленинградский ученый Борис Николаевич Швапвич, сравнивая эти узоры, размышлял над геометрией рисунков, над сочетанием красок, сумел извлечь чрезвычайно много для морфологии и проблем эволюции. Узоры стали для него письменами. Их можно было прочитать. Природа устроена так, что самая незначительная козявка хранит в себе всеобщие закономерности. Те же узоры, они - не сами по себе; они - часть общей красоты, которая остается пока тайной. Чем объяснить красоту раковин, рыб, запахи цветов, изысканные их формы? Кому нужно это совершенство, поразительное сочетание красок?.. Каким образом природа сумела нанести на крыло бабочки узор безукоризненного вкуса?..
Надо было иметь известное мужество, чтобы в наше время позволить себе отдаться столь несерьезному, на взгляд окружающих, занятию. Мужество и любовь. Разумеется, каждый настоящий ученый влюблен в свою науку. Особенно же - когда сам объект науки красив. Но кроме звезд, и бабочек, и облаков, и минералов есть предметы с красотой, не видимой никому, кроме специалистов. Большей частью это бывает с отвлеченными предметами, вроде математики, механики, оптики. А некоторым удается увидеть свои объекты и вовсе с необычной стороны. Так, известный цитолог Владимир Яковлевич Александров с упоением рассказывал мне о поведении клетки, о том, что она, несомненно, имеет душу. Любищев был, разумеется, убежден, что наиболее этическая, нравственная наука - это энтомология. Она помогает сохранять лучшие черты детства - непосредственность, простоту, умение удивляться. Прежде всего он чувствовал это по себе, - и действительно, чтобы старый, почтенный человек, не обращая внимания на прохожих, вдруг пускался в погоню, через лужи, за какой-то букахой, для этого надо иметь чистоту и независимость ребенка. А то, что энтомологов, говорил он, считают дурачками, это иногда полезно, они безопасно могут ходить в самые "разбойничьи" места, благо над ними посмеиваются, как над безобидными юродивыми.
Они и в самом деле чудаки. Некоторые из них по-настоящему влюблены в своих насекомых. Карл Линдеман говорил, что он любит три категории существ: жужелиц, женщин и ящериц. Ловя ящериц, он целовал их в голову и отпускал. "Видимо, почти то же он делал и с женщинами", - шутил Любищев.
На могиле Шванвича на Охтинском кладбище высечен любимый им узор крыла бабочки. Чарльз Дарвин, который тоже начинал как энтомолог, вспоминал:
