13
Попарились в жаркой бане на славу!..
Афанасий Иванович, сняв свой аппарат, опять стал почти глухим, как будто только-только вернулся с фронта, и так же, как и тридцать лет назад, начал страшно материться, выражая этим весь свой восторг.
И хлестал он себя не чем иным, а крапивным веником, и из бани вылез весь красный, как перекаленный кирпич.
С непривычки напарился и Алексей Петрович, так что когда шел по саду, то деревья слегка покачивались, а дорожка так и норовила выскользнуть из-под ног. Сестра вышла навстречу, подала полотенце. А тут Володя бегом со двора, жуя на бегу, — торопится.
— Учти, я тебе каждый день белье менять не буду, сам будешь стирать!..
А он только смеется.
— Куда он? — спросил вяло Алексей Петрович.
— Выдумали какую-то игру — хутбол, — пожаловалась сестра. — Что за игра? Хуже комбайнера приходит после такой игры…
Алексей Петрович с нежностью обнял сестру за плечи. Она и счастлива опять, забыла про все огорчения, которые доставляет ей младший сын своей игрой в «хутбол». Просит брата, как мать:
— Ты, Олеша, приляг, отдохни, а мы в баню сходим с Лидой.
— С Лидой? — удивляется Алексей Петрович.
А это, оказывается, жена Димы. Вот и она сама — короткая стрижка, смазливенькое личико, брючки…
— Здравствуйте, Лида.
— О, Алексей Петрович!.. — протягивает руку, ладошка узкая, слабая, холодная. — С легким паром!..
Она тоже учительница, как и Дима, но Алексей Петрович почему-то с трудом соединяет Лиду с ее профессией учительницы. Ему, пожилому человеку, все еще кажется, что учительница — это что-то серьезное, ответственное, требующее ума, сердечной доброты и солидного житейского опыта, а здесь — где все это? Подобных красоток у него на заводе по всем отделам великое множество, и главное, все у них как будто наштамповано на одном прессе — и лица, и прически, и эти бюстики, и эти задики, и штаны, и словечки, и даже ужимки, и, как подозревает Алексей Петрович, все житейские устремления, которые сводятся к одному — поудобнее устроиться в жизни. Может быть, он и не прав в своих подозрениях, но уж больно легкомыслен этот стандарт. И вот сейчас, когда он пожимал руку Лиде и взглянул в ее круглые раскрашенные глаза, то ничего в них не увидел, кроме игривого желания понравиться. Наверное, это желание понравиться мужчине тоже было стандартным, как прическа и брюки, потому что, если разобраться, зачем же Лиде это нужно — понравиться ему, дяде Леше?
— Где же ты сегодня пропадала? — спросил он, — В школе?
— Да какая тут школа! — вмешалась сестра. — В город ездила прическу делать да вон еще сумку привезла всякого!..
— Мама!.. — с шутливым укором сказала Лида. — «У меня и другие дела были!..
— Ну ладно, ладно, пойдем давай в баню, забирай Петьку, я уже для него все приготовила. А ты, Олеша, приляг, отдохни пока. В бане попаришься — устанешь, как на пахоте.
В спальне была приготовлена для него и постель у окна: высокая мягкая кровать, громадная подушка в расшитой по углам наволочке, белоснежные простыни, — вот как постаралась сестра для брата. И когда он стоял перед этой приготовленной для него постелью, то впервые, может быть, с болезненной остротой в сердце почувствовал, что в мире этом, населенном чужими людьми, у него есть родная душа — сестра. И как это, оказывается, важно, как дорого — родная душа, родная деревня, родина!..
Раскаленно-багровый шар солнца спускался за пыльные ветлы. Эта минута вечерней зари в деревне особая — домой возвращается стадо, ушедшее за околицу рано утром, и вот оно возвращается. Улица наполняется блеянием овец и мычанием коров, устало раз-другой щелкнет кнут пастуха, но зато как призывно, как ласково закликают хозяйки своих Зорек, Дочек и Милок домой!.. Гогочут и гуси, хлопают крепкими крыльями, кричат вожаки, будто стаду угрожает на дороге какая-то опасность…
Скоро стихнут эти звуки, и над всей деревней установится, как венец жаркого летнего дня, тишина. Цену этой заветной минуте знает вполне только тот, кто хорошо потрудился днем, сделал урочное дело, встретил скотину и пустил ее во двор… Бывало, когда черная овца загнана, мать сядет на скамеечку, уронит руки в подол своего сарафана, а по лицу ее скользнет умиротворенная, расслабленная улыбка. Да, с той черной овцой помаялись они! Корова — та сама шла во двор, стоило только матери окликнуть ее, а вот черная овца норовила дать деру, и если ей удавалось убежать от Алексея, то потом искать ее приходилось по всей деревне. Да, побегал же он за этой овцой! В отместку за это он привязал ей на шею красную тряпку, чтобы издали отличить ее в стаде и вовремя преградить путь…
Но не дали всласть полежать Алексею Петровичу — явился Афанасий и повел к столу. За столом, кроме Димы, оказался и сосед — Василий Семенович, толстый, с двойным подбородком старик. Это был первый такой толстяк в Шигалях, но сравниться с ним еще пока никто не мог. На войне он был, как и зять Афанасий, артиллеристом, и это еще больше сближало соседей — ни тот, ни другой не могли сидеть в застолье друг без друга.
— Привет гостю! — пробасил Василий Семенович трубным, жирным голосом и протянул через стол руку. Здоровался он левой рукой, потому что на правой у него был только один большой палец и он стеснялся подавать ее.
В комнате было сумрачно, хотя за окном еще видно было светлое небо, и Алексей Петрович подумал, что в полях сейчас стоит особенный вечерний свет широкой тихой зари…
Но застолье началось: загремели рюмки и стаканы, тарелки и вилки. Все — и Афанасий, и Дима, и Василий Семенович — считали своей обязанностью угощать гостя, так что Алексею Петровичу пришлось отбиваться. А когда он наотрез отказался от водки, то Василий Семенович, будто он здесь был хозяин, даже обиделся. Зять Афанасий попытался сгладить ситуацию.
— Наш лейтенант, бывало, говорил так, — начал он похихикивая, словно просил разрешения совершить какое-то ненужное, грешное дело, — год, говорит, не пей, Два не пей, а после бани, хоть рубашку продай, но рюмочку выпей, хе-хе. Хороший был парень, да погиб под Курском, пусть земля ему будет пухом. — И плеснул из рюмки на стол, а потом, зажмурившись, выпил да вдогонку еще выпил единым духом и пива.
А Василий Семенович не спешил, вертел в руках свою рюмку, словно бы переживал отказ Алексея Петровича. Он вообще-то пил редко, как и зять Афанасий, но стоило ему выпить, как его тянуло к песням и к совершению каких-нибудь энергичных действий. Вот за песни да энергичные действия в районном ресторане ему в свое время пришлось уступить председательское место Сетиеру. Но это было давно, о том, что Василий Семенович когда-то был председателем, никто и не помнит, всем кажется, что этот толстяк-чревоугодник всегда заведовал шигалинской фермой. А с зятем Афанасием они, когда выпьют, вспоминают войну, они вспоминают ее не без гордости, ведь в Шигалях не много найдется живых людей, у кого по три ордена. По словам Василия Семеновича выходило, что за войну он «сменил четыре пушки», уничтожил около двадцати танков, а сам получил тридцать ранений. Вместо осколок он говорил расколок, и у него получалось так:
— Значитца, не задела ни одна пуля, все мои раны от расколков. Врачи вынимали-вынимали, да само собой вышло с килограмм, значитца, но еще много осталось.
Часто они тут же за столом и поспорят.
— У тебя четыре пушки разбило, а я всю войну на одной провоевал! Плохо ты, значитца, устраивал огневую позицию, ленился окоп рыть!
— А я ведь не из-за пригорочков стрелял, как ты, не из лесочков, а моя сорокапятка всегда рядом с пехотой. Но пехота в окопах сидит, а мне танки надо останавливать, значитца. А танк как харканет в тебя, расколки как дождь тебя накроют!..
Но сегодня они не спорят. Сегодня — особый случай.
— Значитца, Петрович, за встречу…
А на столе полно всякой еды: и отварное мясо из шюрбе, и колбаса, и рыба жареная, яблоки и помидоры, яйца вареные под майонезом и глазунья на сале, а от кровяной колбасы еще пар идет. Вот этого-то кушанья, пожалуй, и отведает Алексей Петрович. Давненько не ел он такой колбасы. Да и сварена она отлично, не пожалела сестра Урик ни нутряного сала, ни чеснока.
