Медь, любой предмет из нее – с раннего детства для меня мгновенная возможность для побега.

Я совершил нехороший поступок: подстриг кошке усы. Вообще-то я мечтал к кончикам усов поднести горящую спичку, чтобы увидеть, как они закручиваются колечками, но боязнь пожара, которую в меня вбивали с того мига, кажется, как я первый раз сказал «мама», пересилила, и я ну только чуточку подстриг их. Я уже получил от мамы пониже спины. Теперь в столовой папа, противник такого способа воспитания, читает мне нотацию. Я стою у дверей, глаза опущены вниз, лицо выражает отчаянную степень раскаяния, но папа не знает, что за спиной я ухватился за медную ручку двери и, значит, давно уже совершил побег, меня уже здесь нет, – я – на капитанском мостике, все матросы с лицами соседских мальчишек подчиняются мне, мы рассекаем волны открытого моря, и на палубе корабля вольно разгуливают кошки, но все с подстриженными усами.

По вечерам, когда мы садимся всей семьей к самовару вокруг стола пить чай, наступает час воспитания. У меня к нему уже приготовлено необходимое выражение лица: не слишком внимательно и не слишком умильно, а, если можно так сказать, уважительная степень сосредоточенности. Едим мед, прихлебываем из блюдечек, говорит папа, говорит мама, а я уже давным-давно в бегах: невидимо для них вращаю ручки медного самовара, шипит пар, свистки, работает машина, в искривленной, сверкающей медью поверхности самовара отражается мое лицо, а за край самовара, который благодаря кривизне уже и земной шар, уходит, постепенно исчезая, мой корабль.

Самовар – зеркало моего детства. Я не помню себя в обычном зеркале, хотя подолгу перед ним гримасничал. Но зато четко помню себя в кривом зеркале самовара – выпуклая часть лица, огромный нос и убегающие вбок глаза, как пара насекомых, которые, помахивая ресничками, соскальзывают по кривой блестящей поверхности. Также помню свое лицо, отраженное в новогодних шарах с удивительно искривившимся празднично вытянувшимся пространством комнаты. Под монотонные голоса добрых моих родителей, не подозревающих, в каких широтах я ожидаю шторма, под мирным светом абажура, я думаю о том, что медь и мёд, который я ем с ложечки, вещи близкие и по звуку и по цвету. Медовый бок самовара и медная прозрачность мёда. На всю жизнь у меня к меди примешивается вкус мёда, и в слове «мир» – уютное соседство меди и мёда при мягком сиянии абажура монотонный разговор папы и мамы. Пока мне восьмой. Презрев уют, я борюсь со штормом, вращая ручки управления корабля, то есть, самовара.

И не знаю, что совсем-совсем скоро всех нас подхватит такой шторм, что в нем погибнет папа. А мы, втроем, цепляясь за обшивку товарного вагона, вжимаясь в тюки или в сухие пыльные травы у железнодорожной насыпи, держась за борта полуторок, как за щепки, крутящиеся на гребне девятого вала, вырвемся живыми из волн бомбежек, неожиданно накрывающих с головой.

И после тяжких четырех лет вернемся в родной город, найдем целым свой дом, и щель на крыше, и вырезанную мной букву, и кем-то заброшенный за дымоход полусгнивший абажур – все, что осталось от мирного островка, который очерчивался его световым кругом.

Я роюсь в хламе и радуюсь тому, что не всё еще потеряно, что вновь найденный подсвечник прадеда как и встарь мгновенно раскрывает передо мной своды подземелья, а медный тазик, в котором бабушка варит повидло, уводит в благородные времена рыцарских турниров: тазик-щит и меч деревянный.

А "Илиада" уже с щедростью невероятной, роскошной, раскрывает ослепительность и разнообразие меди – это мой первый проход сквозь плотную кладку строк – не вижу четко людей, но сплошное пиршество меди бесконечно расплетающийся чеканный рельеф меди, множество фигур, «при движении воинств от пышной их меди чудесный блеск лучезарный кругом восходил по эфиру до неба»: доспехи, поножи, медные латы, медные перси. Слова начинают ветвиться, расти в нежеланном направлении – «медью одеяиные, быстр о блещущие», наконец – «выпуклобляшные» – что-то слепое, медное, сплошная стена, а папа без всякой меди, в одной гимнастерке, горбится, устало вытирает платком очки, оглядывая мир близоруким взглядом.

Нужно остановить, нащупать трещину в медной стене, и я хватаюсь как за соломинку, за копье «медножалое». В жале – пчела, мёд цветы, лето, солнце. А слова набегают, накапливаются «медянодоспешные, медяный клинок», да, да, но клинком можно резать куски меда вместе с воском, чтобы прекрасный кусок лета хрустел и стекал по пальцам медом.

Тогда для меня медь – младенчески сверкающее чудо, когда сочетается с мёдом в соседстве, которое, как в янтаре, закрепил мягкий свет абажура вместе с блюдцами, самоваром, скатертью, папой, мамой, бабушкой и мной, – этот кусок янтаря светится в моей памяти на всю жизнь, как самое драгоценное и печальное.

Но в двенадцать и позже, в отрочестве, хвалу куску быта, как сладким мёдом облитому розово-абажурным сиянием, я посчитал бы изменой в пользу приказчиков: между ними и капитанами я поделил мир, и первым делом, познакомившись или подружившись с кем-либо, набрасывал мерку: приказчик или капитан.

Сижу у предзакатного моря на пустынной гальке, верчу окуляры бинокля, лежащего на коленях, гляжу бесцельно вдаль, а видится мне слуховое окно нашего дома – не более кончика булавочной головки, а крыше – меньше ногтя, да еще и колышется, иногда совсем расплывается. Отделяет меня от них сизый дым, топкое пространство в двадцать пять лет, по которому ухитрился пройти как посуху, не такое и чудо, чтобы за это – в святые, когда тонуть надо, и не раз, чтобы обрести себя.

Не это ли бесплотное море, не этот ли дым времени, от которого тело начинает пахнуть одичалой скукой однообразия, пытался я одолеть, все детство и юность вырываясь из замшелости города?

Одолеть-то одолел – до того оказалось посильно, что лишь потом спохватываешься: да вырвался ли?

И сижу я в этот миг на Шестнадцатой станции Большого Фонтана, у самого моря, и с домашним любопытством, равнодушно поглядываю на поигрывающие мышцами, по дельфиньи поблескивающие спинами волны. И лишь то, что затерялось в памяти – крыша, слуховое окно, яркое пламя в щели, подобное стае летучих мышей, мечущихся и беззвучно сотрясающих чердак, – заставляет сжиматься сердце.

В клубке чувств, почти по-змеиному обхватывающих, вызывающих боль и тоску, – в этих родовых схватках возникающей души – не жаждал ли я прорваться через воды, обрести собственный отсчет времени своей жизни – роскошь, которой Эйнштейн в избытке наделил все физические тела во вселенной?

Но можно ли представить себе мучения, порывы юношеской души – в виде звездного вещества, светящейся пыли, сияющих спиральных туманностей. Хотя разве не они и есть в нашей человеческой жизни ее звездное вещество, ее драгоценная и бескорыстно рассыпаемая светящаяся пыль, ее сияющие в тумане спирали?

Не первый раз, в замерших водах сумерек или в дорассветной бездыханностн, когда даже камни спят, – в самые донные часы моей жизни с редким пульсом и слабым дыханием, – внезапно вынули пробки из ушей, хищно заострили глаза, в один мускул подобрали тело. И я, бегущий по своему ходу жизни, до потери дыхания остро и всего на миг обнаруживаю в ослепительный просвет сбоку – параллельный ход моего существования: всё время рядом, но другой, с иной более высокой температурой крови, более невыносимой, но более глубокой мерой счастья и равнодушия, любви и боли, взлета и падения.

И этот ход моей жизни, который схватываю, как более истинный, упущенный, упускаемый ежесекундно, – смертельно пуст…

«Кажется, пронесло», – думаю в следующий бездыханный миг.

Сижу у предзакатного моря. Наверху, в столовой дома отдыха ждет меня ужин, а я бесцельно кручу окуляры, вглядываясь в море.

В бинокле – оранжевое пылание – на черно-синем лезвии горизонта.

В бинокле – размытый край, радуга.

Всегда примешивается радуга – радость, настолько сейчас неуместная, что заставляет в тревоге сжиматься сердце.