— Миши? — Одна из девочек погремела спичечным коробком. — Он в порядке.

— Точно?

— Мы заходили — ему тоже не спится… А у вас нет сигарет? Не беспокойтесь: мы совершеннолетние. У меня были сомнения на этот счёт.

— Не курю.

— А вы захватите, когда ещё раз поедете! — предложила вторая подружка. — Мы будем ждать.

Я сел за руль, помахал им, и они тоже подняли худые девчоночьи руки, на треть высовывавшиеся из коротких больничных халатов.

Капитан «Александра Пушкина» поправлялся — это согрело мне душу.

У меня больше не было причин оставаться в Восточнокаспийске. Кто-то верно рассчитал — пока Анна была здесь, я не принял бы новое назначение. Мне нанесли удар со стороны, откуда я меньше всего ожидал.

— Как вы относитесь к проблеме снежного человека? — спросил Гарегин, накладывая мне на лицо тёплые ухоженные пальцы.

— Есть что-нибудь новое? — осторожно спросил я. — Мне казалось, что вопрос давно решён.

— Разве вы не читали в «Восточнокаспийском рабочем»? — Гарегин на секунду даже задержал бритву.

«Восточнокаспийский рабочий» в надежде на новых подписчиков то живописал кладбища африканских слонов, то освещал аварию истребителя где-нибудь в Небраске. Теперь вот — снежный человек…

— Видимо, я пропустил.

— Два английских туриста видели его своими глазами, — поведал Согомоныч. — Они стояли совсем близко. Как от этой двери до зеркала… Он был хорошо виден. Волосатый, уши белые. Босиком…

— А почему уши белые? — Я заинтересовался.

— Я думаю, отморозил. Мой дед тоже отморозил уши. И они у него до конца жизни оставались белыми. И не только уши.

Я деликатно промолчал.

Оперативно-следственная группа с того берега начала операцию ещё на рассвете. Я в ней не участвовал. Несколько оперативных групп одновременно выехали из Дома рыбака на обыски — к Эдику Агаеву, к Буракову, к Цаххану Алиеву…

— …Кстати, вас в городе очень хвалят, — Согомоныч сменил тему. — Вы вроде честного комиссара полиции. Смотрели «Признание комиссара полиции прокурору республики»?..

За окном промелькнул автобус-катафалк, на секунду он закрыл запечатлённый в масляной краске призыв к расстрелу Умара Кулиева.

Я очнулся, почувствовав мгновенный ожог всего лица. Но прежде чем боль стала нестерпимой, Согомоныч уже приподнял салфетку, охладил и снова набросил мне её на лицо — ещё тёплую и влажную.

— У вас сегодня вид прекрасно отдохнувшего человека, — любезно сказал Гарегин, уже не пытаясь представить свой труд как обычный «хэрмет». — Между прочим, меня считают вашим человеком…

— Как ты себя чувствуешь, Гезель? — спросил я, когда она вошла в кабинет.

Что-то подсказало мне, что с ней не всё в порядке.

— Доктор говорит, что я должна была уйти в декрет раньше. У меня всё как-то быстрее оказалось…

— Дело только в этом? Она вздохнула.

— Не только. Кто-то хулиганит по телефону. Угрожает.

— Ничего не бойся, Гезель. Я скажу — с сегодняшнего дня тебя будут отвозить на машине. Она улыбнулась.

— Мне звонили? — спросил я.

— Из обкома. В четырнадцать собирают административные органы. Вас просили приехать за час. К Митрохину.

— Меня — одного?

— Да.

— Непонятно. Бала звонил?

— С самого утра. Он хотел прийти, но почему-то задерживается. Я даже волнуюсь. Звонила его мама из Баку. Она не может к нему дозвониться: никто не берёт трубку.

— Тогда, пожалуйста, найди его.

— Кроме того, вас хотела видеть вдова Ветлугина… — Гезель прислушалась к шагам в коридоре. — Наверное, это она!

Это действительно была Ветлугина. Она явилась по собственной инициативе и выглядела весьма решительно. Я сразу это заметил. Арест Баларгимова изменил ситуацию.

— Мне бы хотелось дополнить показания о гибели мужа…

— сухо сказала она.

Я пригласил её в кабинет, молча указал на стул.

— Мне рассказала одна женщина, — Ветлугина начала с конца. Мы с ней вместе работаем. А ей говорил сын — он осенью утонул на рыбалке… Моего мужа застрелил Баларгимов. На берегу, рядом с метеостанцией.

Я боялся её вспугнуть, но всё же спросил:

— За что?

— Не знаю. — Она достала платок, вытерла сухие глаза. — Ждали как раз лодку с рыбой, а Баларгимов ходил с ружьём. Пьяный. Подавал сигналы — в каком месте подплывать к берегу… Тут это и произошло.

— Что потом?

— Там была вёсельная лодка одного казаха — вечно пьяного. Тоже браконьера…

Я вспомнил громадного лысого азиата — в галифе и телогрейке, угрожающе кренившегося к земле в мой первый приезд на метеостанцию, похмельный памятник, возникавший на площади перед бывшим банком.

«Адыл Абдтоазаков!» Именно он притащил в «козлятник» кричащего, отбивающегося карлика Бокассу, когда тот порезал Мишу Русакова.

— Баларгимов направил ружьё на казаха, потом да другого — маленького сумасшедшего старичка карлика, который ему служил…

«Бокасса!»

— Приказал поднять Сашу, вывезти на лодке в залив и бросить в воду. Они это и сделали. Не очень далеко от берега. И ружьё это туда бросили…

— Вы подтверждаете, что у мужа ружья не было?

— Никогда! И боеприпасов тоже… Или я, или его брат — мы бы их видели!

— Кто же их принёс в дом? Ветлугина поколебалась.

— Милиция, наверное, во время обыска. Их приезжало несколько человек. Старшим был Бураков.

— Вы можете написать об этом собственноручно?

— Конечно. Теперь уже всё равно.

Я дал ей чистой бумаги, посадил в кабинет Балы:

— Когда напишете, передайте, пожалуйста, секретарю.

Я спустился в дежурку. Здесь были уже известны последние новости.

Моего однокашника подняли с кровати. Он устроил скандал, сказал, что пойдёт в тюрьму с партбилетом, но, узнав, что арест согласован наверху, сразу стих.

Супруги были готовы к обыску. Никаких ценностей и сберкнижек у Агаева не нашли и не описали, кроме видеосистемы и машины «Жигули» — ВАЗ-2105, на которой он ездил по доверенности от тестя.

Единственное, что всех очень удивило, прямо-таки поразило, — огромное количество мужских костюмов — около ста! — висевших в его комнате. Все новые, один-два раза ношенные, импортные и отечественные, разных цветов и покроев. Агаев объяснил, что все они являются носильными вещами и не могут быть описаны.

В квартире, перед тем как вести к машине, на Эдика надели наручники.

Одновременно с Агаевым был арестован и Бураков. У него тоже не нашли никаких ценностей. Жена Буракова объяснила, что у мужа была другая семья, которую он тщательно скрывал, — сбережения и зарплату держал там, дома бывал редко. Соседи подтвердили её показания. Не обнаружили даже огромной библиотеки, которую Бураков собрал в надежде, будучи на пенсии, заняться серьёзным чтением.

Ни Агаев, ни Бураков виновными себя не признали.

Агаев показал, в частности, что знал Баларгимова как человека ранее судимого и по долгу службы — в порядке предупреждения новых преступлений с его стороны — иногда бывал у него дома с беседами профилактического характера, о чём всегда составлял справки. Он поражён, узнав, что Баларгимову в течение трёх лет удавалось открыто в три смены снаряжать лодки за осетровыми и продавать улов на берегу. Свидетельские показания против себя Агаев рассматривал в качестве мести ему за партийную принципиальность при выполнении служебного долга, как отплату за нежелание идти на компромисс с браконьерской мафией.

Я был ещё в дежурке, когда с самыми свежими новостями приехал Хаджинур Орезов — в последнюю минуту, по рекомендации Балы, его тоже включили в следственно-оперативную группу.

Мы поднялись ко мне.

— Бураков п о п л ы л… — сообщил Хаджинур, когда мы остались вдвоём.

— Начал давать показания?

— Пока нет. Но просил дать подумать…

— Да-а…

Главари восточнокаспийской мафии, снимавшие процент с браконьерской ловли осетровых, конечно, никогда не контактировали непосредственно с шефом лодок, поручая это кому-то в самом низу.

Судя по всему, этим и занимался Бураков. По приказу Агаева он взимал ежемесячную дань, сообщал браконьерам о повышении «налога», организовывал уничтожение лодок наиболее строптивых и несговорчивых.