– Нет, вы все–таки ответьте мне на вопрос. Кто–нибудь из них плохо видит?

– Чего не знаю, милый доктор, того не знаю.

– Но это ведь легко выяснить?

– Конечно! – тут мосье Горон осекся. Он прищурился. – Вы подумали, – сказал он и замахнулся, изобразив удар кочергой, – что убийца плохо видел, раз он мог промахнуться, метя в человеческую голову?

– Возможно.

Дермот медленно обходил комнату, заглядывая в горки. Одни экспонаты сияли одиноким великолепием, другие были снабжены карточками, исписанными тем же мелким каллиграфическим почерком. Хотя Дермот был не знаток коллекций и лишь кое–как разбирался в драгоценных камнях, но и невооруженным глазом видно было, что тут собрано в одну кучу изрядное количество просто забавного хлама и кое–что из действительно ценных вещей.

Тут был фарфор, были веера, ковчежцы, редкостные часы, подставка для рапир и ящик (тусклый и мрачный среди всей этой красоты), в котором хранились разные мелочи из давно снесенной ньюгейтской тюрьмы. Среди книг были в основном специальные работы по распознаванию драгоценностей.

– Ну а дальше? – наседал мосье Горон.

– Помните, вы мне еще говорили, – сказал Дермот, – что хоть ничего не было украдено, бриллиантовое ожерелье с бирюзой вынули из горки. Вы нашли его, слегка запачканное кровью, на полу.

Мосье Горон кивнул и постучал по пузатой горке слева от двери. Как и все остальные, она не была заперта. Дверка мягко поддалась и открылась. Полочки внутри тоже были стеклянные. На почетном месте, в центре на синем бархате, поставленном вертикально, чтобы лучше было видно, в ослепительном свете люстры сверкало и переливалось ожерелье.

– Его помыли и положили обратно, – сказал мосье Горон, – по преданию, это ожерелье было на шее у фаворитки королевы Марии–Антуанетты, мадам де Ламбаль, когда ее растерзала толпа возле тюрьмы де Ла Форс. Странное было у сэра Мориса Лоуза пристрастие к ужасам, правда?

– Это бывает.

Мосье Горон хихикнул.

– А видите, что там сзади?

– Кажется, – Дермот заглянул за ожерелье, – музыкальная шкатулка на колесиках?

– Совершенно верно. И как можно ставить такие вещи на стекло! Помню, когда мы осматривали комнату на другой день после преступления, и мертвец еще сидел тут же, полицейский комиссар открыл дверцу и задел за шкатулку. Она упала на пол…

Мосье Горон снова ткнул пальцем в шкатулку. Она была громоздкая, деревянная, и на тусклых жестяных боках сохранились следы картинок, изображавших, как догадался Дермот, сцены из гражданской войны в Америке.

– Шкатулка упала на бок. И заиграла «Тело Джона Брауна» [1]. Знаете мелодию? – префект просвистел несколько тактов. – И впечатление, я вам скажу, было соответствующее. Влетает взбешенный мосье Горацио и требует, чтобы мы не прикасались к коллекции его отца. Мосье Бенджамин говорит, что, видно, недавно кто–то ее заводил; потому что он, мастер на все руки, всего несколько дней назад ее починил и завел, а теперь она запинается после первой же фразы. Представляете себе! Много шуму из ничего.

– Так–так. Я вам уже говорил, что это преступление типичное.

– Ах! – мосье Горон насторожился. – Ну говорили, говорили. И очень интересно узнать, что вы имели в виду?

– А то, – сказал Дермот, – что это домашнее преступление. Уютное, удобное, аккуратное преступление, какие чаще всего зарождаются в недрах семьи.

Мосье Горон провел дрожащей рукой по лбу. Он поглядел по сторонам, как бы в поисках поддержки.

– Доктор, – сказал он, – вы это серьезно?

Дермот присел на край круглого столика. Он запустил пальцы в свои густые темные волосы, разделенные косым пробором. Он, казалось, старался сосредоточиться, но темные глаза смотрели пронзительно.

– Человека убили девятью ударами кочерги, хоть и одного вполне хватило бы. Что на это сказать? Вы говорите: «Грубо; бессмысленно; просто дело рук сумасшедшего». И далее вы отворачиваетесь от тихого семейного круга, где, по вашему мнению, никто не способен на такое зверство.

Но ведь тут нарушена простая логика преступления. Во всяком случае, англосаксонского преступления, а нельзя не вспомнить, что эти люди – англичане. Обычный убийца, с очевидными и ясными мотивами, не станет так зверствовать. Зачем? Его дело – убить и как можно тщательней замести следы.

А вот в семье, где людям приходится постоянно сдерживаться, потому что они живут вместе, по обиды накапливаются, и отношения делаются все невыносимей, – в семье рано или поздно может произойти взрыв, и принимает это порой такие чудовищные формы, каких нашему брату и не понять. В семье случаются уму непостижимые вещи.

Ну поверили бы вы, что хорошо воспитанная женщина из самой богобоязненной семьи зарубит топором сначала мачеху, а потом и собственного отца только из–за смутных семейных трений? Что почтенный страховой агент, в жизни не обидевший жену грубым словом, размозжит ей череп кочергой? Что спокойная шестнадцатилетняя девочка перережет горло младенцу–брату только из–за того, что не выносит мачеху? Не верите? Недостаточные мотивы? И, однако же, все это было!

– Значит, все они были чудовища, – сказал мосье Горон.

– Ничего подобного, самые обычные люди, как мы с вами. А миссис Нил…

– Ага! Ну, так что же?

– Миссис Нил, – ответил Дермот, не отрывая глаз от своего собеседника, – что–то видела. Не спрашивайте меня – что! И она знает, что убил кто–то из членов семьи.

– Тогда какого же черта она молчит?

– Может быть, она не знает, кто именно.

Мосье Горон покачал головой, сардонически улыбаясь.

– Доктор, по–моему, это все не дело. И боюсь, что на вашей психологии тут далеко не уедешь.

Дермот вынул из кармана желтую пачку «Мериленда». Он зажег сигарету, потом, прищелкнув, погасил зажигалку и посмотрел на Горона таким взглядом, что тому сделалось немного не по себе. Дермот улыбался, но его улыбка выражала лишь радостное удовлетворение человека, уверенного в собственной теории. Он затянулся, выпустил колечко дыма, и оно поплыло в ярком свете люстры.

– В тех показаниях, какие вы сами же мне передавали, – сказал Дермот глубоким, ровным голосом, которым он умел почти гипнотизировать людей, – один из членов этой семьи допустил намеренную, грубую, явную ложь, – он выдержал паузу. – Сказать вам, какую именно, или не стоит?

Мосье Горон облизал губы.

Но он не успел ответить. Дверь кабинета – а Дермот уже указывал на нее, как бы для иллюстрации своих соображений, – дверь кабинета распахнулась. Дженис Лоуз, заслоняя глаза рукой, появилась на пороге.

Видно было, что эта комната до сих пор ее пугает. Она быстро, по–детски взглянула на пустой вращающийся стульчик, вздрогнула, уловив отвратительный запах дезинфекции; но тихо вошла в кабинет, прикрыв за собой дверь. Ярко выделяясь черным платьем на белом фоне обшивки, она по–английски обратилась к Дермоту.

– А я уж думаю, куда это вы подевались, – с упреком сказала она, – вышли в холл и – фьюить! – Она жестом изобразила, как они исчезли.

– Да–да, мадемуазель? – всполошился мосье Горон.

Дженис не обратила на него никакого внимания. Казалось, она собирается с духом и вот–вот взорвется. Но она еще долго молчала, вглядываясь в лицо Дермота, и только после этого со всей своей юной непосредственностью выпалила:

– По–вашему, мы жутко отнеслись к Еве, да ведь?

Дермот улыбнулся.

– По–моему, вы благородно ее защищали, мисс Лоуз. Но вот ваш братец… – и тут, как он ни старался сдержаться, челюсти у него сжались сами собой, и в нем вспыхнула злость.

– Вы не понимаете нашего Тоби, – крикнула Дженис и топнула ножкой.

– Возможно.

– Тоби ее любит. Тоби – открытая душа с прямыми взглядами.

– Sancta simmmmplicitas!

– Это значит «святая простота», да? – тут же спросила Дженис. Она смерила Дермота взглядом. Она изо всех сил старалась сохранить свой всегдашний дерзкий и легкий тон. – Ладно, мне–то что… Но вам не мешало бы войти и в наше положение. Ведь все–таки… – и она показала на вращающийся стульчик.