«Сердце человека бесполезно... и, - здесь я должна была лечь поперек каменного стола, и муж обнажил мой низ, - чувства человека, - сказал он и ударил меня розгами, - тоже ничего не стоят... Поэтому... Кто не любит, тот не бьет... Бей и люби!..»

С того дня в каждый трехдневный пост две красавицы бичуют его до крови, а мой зад каждый трехдневный пост исполосовывают два крестьянских молодца... Ах, Моника, как это хорошо! Лучше розги, чем боль и унижение низменных страстей. Две мои девушки-прислужницы так приручены, что, когда я того пожелаю, они ложатся мне на колени и расплачиваются со мной за супруга... Боль наслаждения горше, чем наслаждение болью, в душе святых и мучеников, должно быть, что-то переворачивается, что позволяет им стойко выносить такие жестокие пытки...

Но, дорогая Моника!.. Я должна поведать тебе свою историю с самого начала, с того места, как твоя мать разлучила нас в Тешене... Ты узнаешь, что она пропала, и мне нечего тебе о ней сообщить, но тем больше я смогу рассказать о себе.

Твоя тетка велела выделить мне комнату, и я как раз стояла перед зеркалом и расшнуровывала корсет, когда вошел брат Гервасий.

- Я ухожу к своим братьям, к иезуитам, - начал он и покосился на мою грудь, которую я пыталась прикрыть от его похотливого взгляда... - Не желаете ли и вы, Линхен, посмотреть на чудесные церкви?

- Я бы с удовольствием, - был мой ответ, - но вы же видите, отец, я еще в дорожном платье.

- О, вы выглядите прекрасно, словно мадонна, мое дитя! - отвечал на это Гервасий, - легкий ветерок сдует по пути дорожную пыль, которая легла на складки этой юбки и на этот белоснежный корсет, а то тут, как я погляжу, даже и щетки-то нету... Пойдем! - он схватил меня за руку, и я машинально последовала за ним, но не без ужасных предчувствий...

Мы проходили мимо известного монастыря ***; у ворот стоял святой отец, он поприветствовал нас... В его глазах было что-то такое приветливое и доверительное, что неотразимо притягивало и составляло странный контраст с напряженным и боязливым взглядом Гервасия.

- Ай, ай! Ты куда, дорогой мой брат во Христе? - крикнул ему старый монах, когда мы уже были в нескольких шагах от него, готовые войти.

- Храни тебя Господь, отец Сильверий! - ответил Гервасий, подводя меня к старику. - Я хочу навестить своих братьев и показать этой женщине их чудесную церковь.

- А вам я уже стал таким чужим, что со мной вы даже не желаете пропустить и стаканчик вина? Раньше, коли позволите мне вам об этом напомнить, вы с удовольствием со мной выпивали.

Гервасий рассмеялся, пожал старику руку и сказал:

- Это называется admonere amicum alicui rei, быть другом другу, пока позволяет совесть... не правда ли, мадмуазель... нет в мире ничего совестливей, чем стаканчик вина!

Я рассмеялась и заметила старику, что не знаю о таком и не научена оценивать дружбу или любовь стаканами вина или вообще материальными предметами, и господин Гервасий, как мне кажется, мог бы истолковать такое высказывание неоднозначно...

Они засмеялись, Гервасий взял меня за руку и сказал:

- Нет, дорогая Линхен! Для меня это серьезно, пойдемте с нами, и вы увидите, на что мы еще способны.

Я не решалась.

- Ах, вы же не боитесь моего алтаря, дитя мое! - сказал отец Сильверий, схватил меня за руку и потащил за собой. - Мы пойдем к нашему брату плотнику. Пара стаканчиков старого венгерского вина, и вы будете благодарить Господа за его дары...

Отец Сильверий действительно привел нас в мастерскую плотника, который был занят тем, что красил гроб...

- Rex trementis majestatis[198], ты вступаешь в наши стены, - воскликнул отец Сильверий, - прими то, что готово умереть, и пощади того, кто любит жизнь, и пусть за вином обнаружится предатель. - Наливай, Бернхард! - попросил он плотника, и тот доверху налил красного вина в три стакана и протянул их нам...

Я не хотела пить, но старик взял стакан и протянул его мне с таким взглядом... что я не могла ему отказать.

Мы выпили все залпом. Но не успела я и допить... как... уже не понимала со мной происходит... густая пелена опустилась мне на глаза, я упала на колени и еле смогла ухватиться за

гроб...

Я услышала, как плотник сказал: «Она мертва -живой труп», и почувствовала, что двое других подняли меня и уложили в гроб.

- Долой! Дитя вожделений и порока, - прокричал мне в ухо Гервасий. ..-Ты- живой труп!

Все это я слышала как бы издалека; но мои ощущения были живы, потому как я почувствовала, что мне задрали юбку и исподнее и мой зад оголился, чувствовала, как проваливаюсь в сон, и как холодный сырой воздух ложится на мою обнаженную плоть.

Большего я не знаю... Я потеряла сознание, но лишь для того, чтобы во сне снова стать живым трупом.

Мне приснилось, будто я выступаю в мюнхенском театре - я знаю этот театр, потому что видела там несколько представлений, а с парой красивых актеров из него даже забавлялась в своих фантазиях - в роли мессинской невесты[199], вместе с доном Цезарем и доном Мануилом на сцене... Сцена представляла подземную темницу... Дон Цезарь и дон Мануил были доминиканскими монахами, а я была одета как цистерианка[200]. Мой капюшон был откинут, а грудь совершенно обнажена...

Дон Цезарь отвел меня на просцениум; я видела весь театр, доверху заполненный зрителями. Продекламировал:

Наглая сука, давай!

Новые прелести тебе показать придется

И о власти рока рассказать небылицу -

Человечность розгой в тело твое вобью.[22]

Дон Мануил взял меня на руки, а дон Цезарь безо всякого стыда раздел меня перед всем честным народом, раздвинул мне ноги и с силой отобрал у меня то, что даже твой отец, дорогая Моника, благородно не тронул...

Я чувствовала его член в своем чреве, чувствовала, как моя девственная кровь течет по ляжкам, чувствовала - стоит ли отрицать? - невыразимое блаженство.

Если ты думаешь, что во время этого блаженства я проснулась, ты ошибаешься.

После того, как дон Цезарь вынул из моего влагалища свой член, который был даже тверже и толще, чем прежде... дон Мануил опустил мое платье, а зрители рьяно зааплодировали, дон Цезарь схватил меня и произнес:

Шлюха, давай!

Избавь от оков нас

Презренного тела

И раскрой тюрьму наших душ.

Потом я стояла вместе с ними перед высокими железными воротами... Дон Цезарь поднял мои юбки и исподнее и держал их в руке вместе с громадным замком от чугунных ворот, он... велел мне встать на четвереньки и оттопырить зад, а дон Мануил принялся жестоко сечь меня березовой розгой, и я почувствовала, что моя кровь потекла во второй раз, причем сильней даже, чем у святого Януария[201]. ...Я кричала, а зрители декламировали a gara, сначала справа:

С одной стороны дешево, с другой - наоборот.

По миру шатается проклятый род -

Сестру брат грабит без чести.

Потом слева:

С одной стороны дешево, с другой - наоборот.

Один был слугою, другой глядел в рот,

Не всегда хозяин на месте.

С последней строчкой занавес упал; загрохотали и открылись створки железных ворот; и я стала засыпать во сне с мыслями из Сираха[202]: «Публичное наказание лучше, чем тайная любовь», а надо мной звучало: «по Воскрешении вы не сможете ни свататься, ни быть сосватанными».

Но я не могла заснуть во сне! Я будто бы очнулась в гробу; с распятием в руке я поднялась и увидела себя в храме Диа-На-Сор[203]. Государство должен был он презирать; он считал его мыслящей машиной, заведенной, разросшейся, набрасывающейся тут и там, никакого уважении к Я, повсюду власть обыденности... и... скотское, счастливый...[23]