— О тебе — всю.
— Всю — это слишком много, — Соня тихонько засмеялась. — Всю не усвоишь. Хотя… пусть будет по-твоему. Ох, что-то меня знобит. — Она передернула плечами. — Откуда-то дует, наверно.
Игорь молчал.
— Знаешь что, Гоша, — сказала Соня, зажав божка в ладонях и легонько потряхивая его, как погремушку, — тебе больше не надо ко мне приходить.
— Почему? — тупо спросил Игорь. Он понимал, почему, он знал все заранее, как будто это с ним уже было, но одно дело — дойти своим умом, и совсем другое — получить информацию из первых рук.
— Ну что ты, ей-богу… — с досадой сказала Соня. — Зачем притворяешься?
— Я не притворяюсь, — ответил Игорь. — Я и в самом деле не понимаю. Как я могу к тебе не приходить? А школа?..
— Я все могу и сама.
Против этого было трудно что-нибудь возразить: и страшные слова не были сказаны, и Игорю предоставлялась возможность отступить с почетом. В самом деле: человек настолько окреп, что захотел избавиться от опеки «кураторов». Вполне реальный поворот. Но Игорь не принял этой лазейки. Он должен был знать всю правду, именно всю. Иначе оставалась недоговоренность.
— Ты так решила сегодня? — задал он наводящий вопрос. Она кивнула. — А почему сегодня? — настаивал Игорь.
— Ты сам понимаешь, — сказала она. — В твоем вопросе уже ответ. Именно сегодня. Я убедилась.
— Нет, не понимаю! — с отчаянием проговорил Игорь. — Не понимаю — и все. В чем убедилась? В том, что не все на свете ловкачи?
Соня пожала плечами.
— Не делай так! — вскричал Игорь. — Не нужно гримасничать. Говори!
— Ну, если ты так хочешь… — сказала Соня, и голос ее был неузнаваем. Он был цветной, золотисто-зеленый и теплый… Впрочем, куда уж там Игорю, с неразвитым «чувством прекрасного», его описать.
Она умолкла — и все умолкло для Игоря. На экране беззвучно колыхалась слепая андаманская зелень. И странное дело: минуту назад он настойчиво вымогал правду, теперь же рассудок его работал в противоположном направлении. Найти лазейку из безвыходного положения, любую, хоть мизерную, чтоб оставалась надежда…
— Он… он не действует в темноте, — быстро проговорил Игорь. — Дай сюда.
Соня молча протянула ему божка. Фигурка была гладкая на ощупь, холодная, тяжелая, безукоризненно каменная — и ничего больше. Она светилась зеленым, фосфоресцировала, легонько щекотала пальцы. Личико «этруска» младенчески улыбалось.
— А теперь? — резко спросил Игорь.
— Что «теперь»? — переспросила Соня. — Теперь то же самое. И с этим уже ничего не поделаешь.
И в это время явился Костя. По-стариковски шаркая, он прошел в середину комнаты, сел возле проектора и некоторое время смотрел на Соню и Игоря, не говоря ни слова. По одному тому, как Соня подняла руку и поправила прядь рыжих волос (в полумраке они так и сыпали зеленоватыми искрами), как шевельнулось ее горлышко, светлое в темноте, — по одному этому, без всяких «детекторов лжи», Игорь мог судить, что его догадка верна.
— Мне пора, — звонко сказала Соня и встала. — Папа будет беспокоиться…
Все, что она говорила теперь, имело особенный смысл. Одно только слово «папа» звучало как робкое детское извинение, как признание того, что Костин друг тоже имеет право на любовь.
— До свидания, Константин Сергеевич. До свидания, Игорь. — Резкая смена тональности — и концовка (Соня есть Соня), содержащая дерзкий намек. — До дверей меня провожать не надо.
Когда «прекрасная второгодница» ушла, Игорь, поднялся, включил свет. Костя вздрогнул.
— Как ты… сразу, — проговорил он. — Надо предупреждать.
— Соня просила передать, — глядя на него сверху вниз, сказал Игорь, — чтобы ты не ездил ни в какую Карелию.
Ему показалось, что он прокричал эти слова, но, видимо, они сказались так тихо, что Костя не расслышал.
— Как ты сказал? — подняв голову и страдальчески щурясь, переспросил Костя.
Игорь, отвернувшись, повторил — твердо, четко и ровно.
— А ей-то что за дело? — спросил Костя.
Игорь не ответил. Костя встал, подошел, взял у него из рук «этруска», подержал его, хмыкнул.
— Испытал? — полуутвердительно сказал он. — Ну что за ребенок! Я же выдумал все. Обыкновенная безделушка, никакой нет в ней мистики.
— При чем тут мистика? — возразил Игорь, отворачиваясь еще больше, чтобы не видеть так близко это родное, морщинистое, усталое, ласковое лицо. «Мамочка, мама, — подумал он, — как же мне жить теперь, мама?»
— Нет, постой! — с беспокойством сказал Костя. — Ты на меня как будто сердишься. За что?
— За то, что ты слепой. Ты ничего не понимаешь. Ничего.
Костя помедлил, вздохнул. Подошел к столу (Игорь искоса, за ним наблюдал), положил «этруска» в стакан с погасшей минеральной водой, «Этруск» покойно улегся на дно и, несколько увеличенный, оборотил к ним свое зеленоватое улыбающееся лицо. Вода в стакане тут же вскипела: мелкие пузырьки побежали снизу вверх, послышалось тоненькое шипение.
— Напрасно ты так думаешь, — сказал Костя. — Я тебе вот что скажу. Есть люди, которые хотели бы, чтобы вся жизнь их была в картинках. Без картинок им скучно. Пусть, нам-то что? Мы-то относимся к жизни серьезно, или я ошибаюсь?
Игорь покачал головой.
— Ну, так вот, — заключил Костя. — Пусть они иллюстрируют себя, как хотят. А мы будем жить своим образом. Договорились?
В его вопросе было столько настойчивости, что Игорь не выдержал, повернулся и посмотрел ему в лицо. Брат стоял, чуть склонив к худому плечу свою лобастую голову. «Ну? — говорили его глаза. — Ну, Гошка?»
— Договорились, — пробормотал Игорь. Ему было стыдно за свою злость, стыдно за свое горе.
Другие люди тут же бросились бы обниматься, но то другие. А они стояли и молча смотрели друг на друга, и знали, что они похожи, очень похожи, и это, конечно же, навсегда.
