…Я в тот момент живо представил, как душу Ильича сейчас терзают «мысленные волки», и гадал, сможет ли когда-нибудь она обрести покой? Но спросить отца об этом не решился. Тихий старичок из прихожан нашего храма потом как-то говорил мне, что некий питерский священник дерзнул поминать имя Ленина на проскомидии. Из-за этого на него нашло безумие и теперь он безвылазно находится в психиатрической лечебнице. Тогда для меня это было сильным аргументом злочестия Ильича. Годами позже я бы подумал по-другому: священник этот был безумен и раньше. Разве будет кто в здравом уме молиться за Ленина? Хотя некоторые церковные историки приписывают святому патриарху Тихону следующее высказывание: «По канонам Православной Церкви возбраняется служить панихиду и поминать в церковном служении умершего, который был при жизни отлучён от Церкви… Но Владимир Ильич Ленин не был отлучён от Православной Церкви высшей церковной властью, и потому всякий верующий имеет право и возможность поминать его…» Так или иначе, он был искренен в своей злобе. Магометане верят, что самый низкий круг ада займут мунафики – лицемеры, которые для Аллаха более мерзки, чем даже неверные-кафиры. Не знаю, есть ли подобное учение в Православии? Но по-моему именно об этом говорил Христос, обличая фарисеев: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.» (Матф. 23;13) Так что, возможно, и для неистового Ильича не всё потеряно в вечности. По крайней мере, он не займёт самый низший круг ада, где дьявол сидит с душой Иуды в руках, как мать со спеленатым младенцем…
…У отца давно сложился свой круг духовных чад и постоянных прихожан. В основном, это были «платочки» и кроткие старцы со скорбью на лицах. Детей в храм практически не водили. Крестились редко, потому что боялись – шли слухи, что священники должны были докладывать о всех новокрещенных уполномоченным по делам религий. Насколько я знаю, отец никогда этим не занимался, но и со своим уполномоченным ладил, говоря, что он «нормальный мужик». Тем не менее, народ в храм шёл неохотно «страха ради иудейска».
В детский сад родители меня отдавать боялись и компании сверстников в младенческий период моей жизни я был лишен. Я так много времени проводил с верующими старичками, что научился сплетничать раньше, чем читать. Вскоре, после смерти мамы, Православие стало для меня символизировать нечто старое и ветхое – то, что должно скоро истлеть, но каким-то чудом и воскреснуть. Нечто слабое и презренное, но все равно побеждающее. Сила духа святых из житий была для меня тогда сокрыта, – я читал жития так же, как читают сказки про Илью Муромца и Змея Горыныча.
Тем не менее ада я панически боялся, как некоторые дети боятся темноты. Когда я ложился спать, то мне казалось, что дверцы старого шкафа приоткрываются и на меня пристально смотрит какая-то черная блестящая тварь, похожая на огромную пиявку. Она только и ждала момента, чтобы выползти из своего убежища и выпить всю мою кровь. Это было очень жутко и более чем реально. Спасаясь от твари, я крепко жмурил глаза и читал «Живый в помощи». Тогда страх отступал и тварь, затихая, сердито сворачивалась клубком в шкафу. Неуверенно крестясь, я погружался в беспокойный сон. Когда мама была жива, она не затепляла в моей комнате лампадку, опасаясь пожара. А мне было стыдно показывать свой страх перед ней даже в таком юном возрасте. После её смерти я упросил отца купить мне ночной светильник для чтения. Но его мягкий свет не освобождал меня от боязни. Даже скажу больше – эта тварь казалась ещё могущественней при свете светильника. Только утро и живой солнечный свет освобождали меня. Как я тогда понял, ад – это место, где гнездятся подобные твари. Тюрьма, откуда уже нет выхода во веки вечные…
Страх перед адом долго довлел надо мной. Поэтому я был по-настоящему благочестив в детстве. Болтливые старички научили меня должными и несколько лощёными словами просить Бога о благопоспешении в начале всякого дела, рассказали какому святому, в каких нуждах необходимо молиться. Вооружившись этими знаниями, я не смел ложиться спать, не прочитав хотя бы несколько молитв. А когда ленился, тварь непременно приоткрывала двери шкафа и злобно рычала, будто бы готовясь напасть на меня. Я почему-то прозвал её «Армаггедоном»…
С раннего детства я пел и читал на клиросе. Но отец, конечно же желая видеть меня – своего единственного сына – иереем, никогда не настаивал на том, чтобы я пошел по его стопам. Он знал, что никого нельзя принудить любить – принуждением можно научить только ненавидеть. Хотя отец терпеливо ждал то время, когда красная идеология лишится своего знамени и учителя века сего окажутся в замешательстве перед простым фактом – вся их мудрость, оказывается, не стоит и выеденного яйца. Тогда, как он полагал, я пойду по его стопам. Ведь священником станет быть не зазорно, а где-то даже почетно и денежно. Он зорко следил за тем, когда у меня проявится склонность к божественной службе, чтобы не прозевать момент моего истинного обращения. Сам отец уже в детстве играл вместо солдатиков в иереев, смастерив для игры небольшую церковь из картонного ящика. Он всегда с гордостью напоминал мне, что наш род потомственный священнический. Но я, как и другие мальчики, играл больше в войнушку, двенадцать палочек и казаков-разбойников. Хотя и разделял его гордость за наш род.
В школе сначала меня не любили и в глаза дразнили Поповичем. Рано же я почувствовал, что значит быть белой вороной и ощущать всею своей личностью давление враждебного коллектива. Один бомж-еврей потом как-то говорил мне, что православные подверглись гонениям в советском государстве для того, чтобы понять, что значит быть евреем в православной империи. Не мне судить о его правоте-неправоте, но во всяком случае, клевали меня в начальных и средних классах весьма болезненно при молчаливой поддержке учителей. Особенно после того, как я отказался стать пионером. После этого меня чуть не исключили из школы. Только благодаря порядочности и пониманию директора меня не выставили вон.
Отец радовался моей стойкости. Но он никогда не посещал родительские собрания и никак не реагировал на замечания, оставленные в дневниках классным руководителем или преподавателями. Не знаю, боялся ли он провокаций или просто не хотел никаких взаимоотношений с учителями, но после смерти моей доброй матушки школьная жизнь была всецело в моих руках. Хотя отец периодически проверял мои знания беседами и поощрял меня на дальнейшее получение знаний. «Учиться, учиться и еще раз учиться, – частенько говорил он, непременно при этом улыбаясь. Может быть, из тебя какой толк выйдет». Такое равнодушие к моей учебе со стороны отца рано воспитало во мне склонность ко принятию самостоятельных решений. Тогда я и начал писать первые дневники. Друзей у меня в то время не было, а отцу всего не расскажешь. Так и появилась у меня привычка докладывать дневнику свои боли и радости.
Я взрослел гораздо раньше сверстников и, благодаря этому, скоро смог завоевать авторитет в своем классе. После празднования тысячелетия Крещения Руси и учителя стали относиться ко мне лучше, словно понимая, что дни Первомая и «доброго дедушки Ленина» сочтены. Что скоро вера выйдет из гетто и вернет свои утраченные некогда позиции. Учителя мои были битые жизнью, стреляные воробьи. Они, пожалуй, прежде наших правителей почувствовали ветер перемен, пришедший в кулуары молодежных школьных дискотек. В Питере раньше других городов появились металлисты и панки. А так же так называемые гопники, которые преследовали и били подобную патлатую публику, отбирая у них мелочь и часы. Пионеры уже не были силой, как во времена «Республики Шкид», а октябрятские значки продавались иностранцам вместе с ушанками, валенками и матрёшками будушими воротилами крупного бизнеса. Одно время и я тусовался с гопниками и даже ходил на гоп-стоп, отбирая куртки и вытрясывая карманную мелочь.
Я хорошо помню то время – однажды даже моя классная полушепотом попросила меня, чтобы я подал записку в храме об упокоении её крещёной бабушки. Это была откровенная сдача позиций, но меня все это не радовало так сильно, как отца, который торжествовал и приветствовал приближающиеся перемены. Он считал, что православные претерпели семидесятилетнее вавилонское пленение и гонения очистили Церковь. Однако он не мог не замечать, что мировоззрение мое также менялось и не в лучшую сторону. Он списывал это все тогда на переходный возраст. Но время показало, что отец ошибался.
