- Урра! - закричали мы обрадованно.
И наконец-то тронулись, побежали к дороге.
Но я заметила - не все пошли с нами. Отдельные фигурки потянулись к близким дворам Пеньков. Мне их стало жалко: наверное, дома дела есть и они не могли еще немного побыть со всеми.
«Лешка, до завтра!»
Все понимали, что не сегодня завтра это произойдет: победа! Полная капитуляция фашистов.
Со второго мая в Берлине не стреляли. Все знали: вот-вот… И все-таки это произошло неожиданно. Ведь так ждали…
Утром очень рано я услышала медленную и мягкую поступь тети Ени, входящей с полными ведрами в избу. Может, от этого и пробудилась. Еще совсем во сне слушала, как звонко упала дужка ведра, сброшенная с крючка коромысла, как звучно всплеснулась вода, и я словно бы сама увидела ломкую, хрустальную глубину ключевой воды в ведре, глубину, промерянную светлым зайчиком, метнувшимся на дно от всплеска. И вместе с этими звуками и сонным видением воды, всплеснувшейся в ведре, возник голос тети Ени. Негромко, прерывисто от усилия - ставила второе ведро на скамью - она выговорила:
- Счас… сказывают… война кончилась.
- Правда?! - Мы уже сидели в постели. - Тетя Еня-а! Правда?!
- Говорят… Вроде бы из района звонили…
(В Пеньках не было радио, все особой важности новости передавали из района в сельсовет по телефону. А простые новости даже и не передавали.)
…Мы мчались к школе не чуя ног. Мы неслись по замуравевшей уже улице Пеньков, и темная теневая сторона улицы была широкой, а светлая жалась лишь по завалинкам - такое низкое еще было солнце. А может, оно и не встало.
Хлопали калитки, раздавались редкие и какие-то болезненные вскрики. Мы видели нескольких ребят, двух-трех женщин, спешащих к школе, но не узнавали их. И нас никто не окликнул.
А ближе к церковной ограде услышали голоса, крики, плач.
За оградой было пестро от народа. И взрослых, я изумилась, не меньше, чем школьников. Хотя чего изумляться? Куда еще-то идти, как не к школе? Тут празднично от деревьев, от красной кирпичной кладки церкви и ограды. Тут дети… Носятся, снуют юркими мальками: «Победа!… Победа!…»
Я ничего не ждала заранее, но, видно, так уж было задано всей жизнью: если праздник, торжество, то все собираются и есть какой-то порядок - или строятся, или садятся и кто-то что-то говорит, - митинг делается, собрание. Поздравит кто-то всех.
А здесь мы растерялись. Мы ворвались на школьный двор с криком: «Победа! Победа! Победили!» - но присоединиться было не к кому, хотя, повторяю, народу было много.
Все ходили один к другому - и расходились. И снова образовывалась неустойчивая группа, и другая, и третья. Будто все внезапно ослепли и ощупью искали своих.
Я тоже плохо видела. То ли слезы стояли в глазах, то ли какое-то предельное возбуждение не давало взгляду сосредоточиться. Чей-то красный платок машет в воздухе под припев: «Ой-ля-люшеньки! Люшеньки, ле-люшеньки!»
Платок машет? Сам собой? Но я не всматриваюсь, мне почему-то важнее узнать, кто там в ярко-белой шелковой кофте. Атласная, блестящая кофта… Но ведь холодно как! Хочу узнать, а сама бегу к группе ребят - может, наши? Нет, совсем незнакомые, не знаю я их! А глаза этих мальчишек и девчонок смотрят на меня безлично-радостно, они просто кричат: «Урра! Победа!…» Не мне, вообще - всему вокруг!
Да-да, вот откуда это ощущение, что все вокруг как внезапно ослепшие: эти невнятно счастливые, расширенные - от счастья, от боли? - глаза, у взрослых еще и полные слез…
Я боюсь потерять Зульфию. Наверное, и она меня. Мы держимся за руки. Она меня дергает:
- Гляди, Нинка Иванова! Ага!
Но тут же мы остановились: Нинка была не одна. Ее притиснула, прижала к стволу старой березы мать. Уткнувшись в шею дочки, она рыдала.
Нинины тонкие руки лежали у нее на спине - мать была ниже ростом, - а невидящее лицо, совсем мокрое от слез, неподвижное, обращено к нам. А рядом стояли малыши - мальчик и девочка лет пяти-шести. Они дергали мать за юбку и ныли:
- Ну, мамка!
И мы поняли, что еще для них значит День Победы: те, кто погиб, погибли для своих еще раз. Погибли навсегда.
Ах, больше никого не убивали! Кто жив сегодня - вернется! А эти - нет.
Вон еще женщина: руки на плечах двух мальчишек маленьких - наверное, лет семь - девять. Идет, лицо закинула вверх, а глаза крепко зажмурены. Видно, не хочет плакать, а терпеть нет сил. И видно, как тяжело опирается она на ребятишек: они гнутся, пошатываются и обеими ручонками держат материны руки на своих плечах. Вдруг она прислонилась к красной кирпичной стене, осела, сгребла мальчишек в охапку и заговорила глухо:
- Сироты вы мои! Нет у нас папки!…
Но там, за деревьями, в глубине, у самой церкви, и плясали: женщины подпрыгивали и кружились, а у одной блестела в руке бутылка-поллитровка и стакан, и она постукивала стаканом о бутылку, будто чокалась сама с собой, и вскрикивала:
- Ох, бабы! Ох, бедные! Ох, дождалися!…
И другие тоже что-то приговаривали, и подпрыгивали, и обнимались.
Это слепое блуждание по двору, и слезы, и пляски, и вскрики - будто это сон, не реальность. Возникли и исчезли знакомые лица: вон вроде Душка… Нет, не она! Кажется, девчонка из седьмого класса, но глаза ее не узнают нас…
Наконец мы столкнулись с нашими, совхозными: прибежали Шурка и Вера Зозуля:
- Мы спали! Мы не знали! Нам в окно стучат! Нам орут!
Потом увидели Садова.
- Девчатки! - заорал он, будто он, потерянный, нашелся и наконец поверил в свое спасение. - Девчата! Победа! Победа!
Мы все пятеро обнялись, взялись за руки, как в хороводе, но не кружились, а сошлись тесно-тесно, лицом к лицу, щека к щеке. Мы наконец обрели почву под ногами и сразу поняли, что нам делать.
- Домой! Прямо отсюда - домой!
И побежали. Как вдруг крики, которые то и дело раздавались на школьном дворе и были слышны все слабее, по мере того, как мы бежали, - эти крики вдруг приблизились, стали громче, и я наконец поняла слова и узнала голос:
- Да-а-ашка! Стойте же вы! Садов! Плетнева!
Мы остановились. К нам бежал Лешка со своим братишкой-второклассником, Лешка держал его за руку. Они остановились тоже, когда увидели, что мы не бежим.
Мы стояли так недолгое мгновение, пока я в каком-то сумасшедшем озарении не осознала вдруг очень ясно, что мне незачем бежать куда-то! Что вот же он, Лешка, которого одного я и искала на школьном дворе. И куда ж теперь мне бежать!
Я шагнула к Лешке. И еще шагнула. Но меня схватили за рукав:
- Дашка! Некогда! Айда же! Ведь мы только до завтра!
Я было вырвала свою руку из рук Зульфии и в ту же секунду поняла: в самом деле - только до завтра!
- Леша! Лешенька! - закричала я отчаянно радостно, уже уходя, убегая за своими. - Ведь мы до завтра! До завтра-а, Леш-ка-а-а!
- До за-втра-а-а! - неслось и нам вслед.
- -- КОНЕЦ
