Позиция руководства Горбачева диктовалась, очевидно, традиционными стереотипами – сомнительными в принципе и безусловно нелепыми в условиях перестройки. Считали: замалчивать события – значит не привлекать к ним внимания, ограничить их резонанс и таким образом как бы «вынуть» из них политический заряд. Стремились «не обидеть» Азербайджан, не ссориться «с такой парторганизацией», боялись «чрезмерной» (!) реакцией вызвать дополнительное обострение национальных отношений в таком сложном районе, как Кавказ.
Трудно было допустить более грубый просчет. Если карабахские события дали толчок развитию национального движения, то Сумгаит послужил поощрением ультранационалистам, их насилию, и в этом смысле он «откликнулся» во многих местах. Характерно, как менялась ситуация в самом Баку. Сразу после событий погромщики в страхе перед карой затаились, а большинство населения испытывало возмущение или застыло в боязливом ожидании. Однако вскоре, когда стало ясно, что серьезной реакции властей не последует, воинствующие националисты почувствовали себя «на коне», и в Баку над демонстрантами стали уже развеваться транспаранты типа «Слава героям Сумгаита».
Сумгаит – так, как к нему отнеслись в Москве, – не только делал невозможным урегулирование карабахского вопроса. В сочетании с карабахскими событиями он стал политической бомбой, взорвавшей ситуацию в Закавказье, оттолкнул от Центра, как ни парадоксально, даже Азербайджан, который так старались «не задеть».
Более того, Сумгаит, продемонстрировавший слабость центральной власти, ее неготовность показать свою законоутверждающую силу, ее способность поступаться нравственными категориями, послужил, на мой взгляд, поворотным пунктом развития событий в «национальном» направлении, приведших к распаду СССР. Сумгаит не был понят как предупреждение, как предвестник того, что может произойти, если и далее тянуть с реформированием Союза.
Между тем как раз Сумгаит – именно из?за своего варварского характера – давал центральной власти шанс предпринять действенные шаги, подтверждавшие и подкреплявшие его конструктивные и впечатляющие возможности в национальном вопросе. Она могла, во?первых, на конкретных фактах показать реальные плоды деятельности националистов, дикий, смертоносный потенциал националистического безумия. Следовало на высшем государственном уровне дать бескомпромиссную оценку зверского геноцида, добиться без проволочек примерного наказания всех виновных. «В ваших силах было, – говорила та же Графова Горбачеву, – назвать геноцид геноцидом и не допускать такого суда, который, по сути, вылился в издевательство над правосудием».
Во?вторых, у Центра был случай продемонстрировать силу государства, готового решительно преградить путь бесчинствам националистических погромщиков. Политическая оценка совершившегося в Сумгаите, примерное наказание виновных подняли бы авторитет правительства, укрепили его престиж и нравственный рейтинг, столь важный в условиях перестройки.
В?третьих, в атмосфере ужаса, связанного с Сумгаитом, вокруг нагорнокарабахского вопроса возникла новая ситуация: появился шанс решить его сравнительно плавно, не спровоцировав острого конфликта между Азербайджаном и Арменией, между ними и Центром. Можно было бы попытаться урегулировать проблему, передав автономию под союзную юрисдикцию: вариант, с которым карабахские армяне соглашались, а Азербайджан, потрясенный сумгаитскими событиями, сразу же после них, думаю, принял бы. Если бы впоследствии понадобилось искать другое решение, то это было бы легче сделать, отталкиваясь уже от нового статуса Нагорного Карабаха и обеспечивая ему гарантии безопасности и самостоятельности, может быть, даже «внутри» Азербайджана.
Сумгаит придал карабахской проблеме новое измерение. Он перевел ее в остроконфликтную форму при предельном ожесточении сторон и растущей готовности к насильственным методам разрешения. В этих условиях следующим логическим этапом развития конфликта становилась война, она была не за горами. А центральная власть с удивительным, мне кажется, даже с отчаянным упорством продолжала гнуть свое, может быть уже и сознавая бесперспективность своей линии. В марте 1991 года, когда проблема уже обросла солидным стажем, когда стало совершенно ясно, что сохранение политического статус?кво невозможно и нереалистично, Горбачев в очередном «Обращении к народу Азербайджана и жителям (!) Нагорного Карабаха» заявляет: «Народ Нагорно?Карабахской автономной области – неотъемлемая часть Азербайджана… Так распорядилась история. Наладьте мирный разговор, постарайтесь понять друг друга, найти дорогу из тупика». Нельзя расценить это иначе, как признание своей неспособности что?либо предпринять: Центр как бы расписывается в своем бессилии.
От карабахского фиаско ведет дорога ко многим другим неудачам перестроечного руководства в сфере национальной политики. Несомненно, карабахский конфликт породил порвавшие с СССР независимые Азербайджан и Армению и самостоятельную Нагорно?Карабах? скую Республику, он подстегнул националистов в Грузии и в некоторых других республиках – иначе говоря, был первым крупным шагом к будущему распаду Союза. Но должен признаться: не только в феврале
1988 года, но и много позже, даже после того, как не один день наблюдал карабахских манифестантов, я был бесконечно далек от этой мысли.
Нагорнокарабахский узел можно считать концентрированным выражением характерных для Советского Союза 80?х годов национальных проблем, которые при пассивности и недальновидности союзного руководства, интриг рвавшихся к власти республиканских политиков привели к «кончине» СССР.
Конечно, у карабахской головоломки были особые предпосылки: многовековое взаимное недоверие армян и азербайджанцев, антиармянская резня в Шуше в 1905 и 1920 годах, в Баку в сентябре 1918 года (когда мусаватисты при поддержке турецких войск вырезали около 30 тыс. армян), геноцид в Турции, унесший 1,5 млн. жизней, наконец, произвольное включение области в состав Азербайджана и окрашенное «исторической памятью» недоброжелательное отношение азербайджанского руководства… Но в остальном – а именно оно, «остальное», и привело в движение армянское население Нагорного Карабаха – его беды и обиды шли от проводившейся и стране национальной политики и были общими для многих народов.
Вплоть до середины 30?х годов в национальном вопросе следовали курсу, который принято – и не без оснований – называть ленинским. Он был далеко не безупречным, и все же, пусть не Слишком последовательно, но реализовался принцип национального самоопределения, уничтожалась царская система угнетения и дискриминации, доминировал дух реального, не показного интернационализма, нетерпимости к шовинизму и национализму. Была принята схема национально?территориального устройства страны. Сколько бы его ни кляли сегодня, оно активно содействовало становлению и возрождению наций.
Трудно сказать, чего больше было в этой политической линии: верности доктрине, приспособления к обстоятельствам, к давлению разбуженных революцией «инородцев», поиска путей укрепления устоев нового строя в многонациональном государстве? Наверное, дух интернационализма у кадров и радикально настроенной молодежи подкреплялся революционным идеализмом и утопизмом, известной дозой национального нигилизма, верой во всемогущий примат классовости и убежденностью на этом фоне во временности, эфемерности «национального».
То был своего рода «поспешный», опережающий время интернационализм. Характерно, что долго действовало правило: получая паспорт, можно было «выбирать» национальность. И в годы антифранкистской войны в Испании нередко люди записывались «испанцами». Как бы то ни было, произошел реальный поворот к новым национальным взаимоотношениям, к дружбе и согласию между народами.
Однако с середины 30?х годов вступила в действие политика, называвшаяся уже ленинско?сталинской: в старые меха начали наливать новое вино – в прежние формы вносили совершенно иное содержание. Самоопределение народов стало выхолащиваться, а силовой фактор приобретал все большее значение как скрепляющая основа Союза. Это явилось частью общего ужесточения официального курса, усиления в нем репрессивного аспекта. А централизация в национальном вопросе была элементом всеобщей централизации, линии на то, чтобы в рамках командно?бюрократической системы «все» собрать в один кулак.
