С ловкостью, которой он сам от себя не ожидал, Виргилий поймал его. «Она меня заметила. — Искра зажглась в его глазах. — И сама подсказала способ помочь ей». В следующую минуту самый необычный из диалогов завязался между двумя молодыми людьми, которых отделяло друг от друга пять этажей. Размахнувшись, Виргилий изо всех сил послал апельсин вверх. Тот, словно маленький снаряд, снес цветочный горшок с балюстрады лоджии. Шум и грохот, сопровождавшие этот бросок, заставили Олимпию вздрогнуть. Она на мгновение отвернулась от своей жертвы, чтобы понять, что происходит. Этого-то и нужно было Мариетте: она выставила ногу вперед, оттолкнула куртизанку в сторону и бросилась к лестнице. Олимпия тут же бросилась вдогон, потрясая кинжалом. Мариетга опережала ее не больше чем на два десятка ступеней. Отчаяние, страх гнали ее вниз. За своей спиной она слышала дыхание преследовательницы, шорох ее юбок, стук ее каблуков. Вот когда она по-настоящему оценила преимущества мужского платья, но даже не могла представить себе, насколько правильно поступила, одевшись не в женский наряд. За спиной послышался звук рвущейся материи и приглушенный вскрик. Олимпия запуталась в юбках и полетела головой вниз. Мариетга интуитивно посторонилась, вжалась в стену и этим спасла свою жизнь. Мимо нее по лестнице прокатился шар из юбок, кружев, рук, головы, ног, едва не увлекший и ее за собой. За ним стелился кровавый след. Тинторетта поднесла руку ко рту и устремилась вниз, к следующей лестничной площадке. Там лежала бездыханная Олимпия с переломанными членами, обезображенным лицом, разбитой головой. По площадке растекалась кровь. Такая же розоватая, как и маленький камешек, выпавший из ее фижм.
22 декабря 1577 года был днем особенным: им предстояло либо вознестись к самым высотам алхимии, либо остаться ни с чем. Накануне этого дня незадолго до полуночи в доме Тинторетто ожидался сбор всех участников поисков Изумрудной скрижали. Луна лила свой бледный свет на Мавританскую набережную, когда друзья ступили на нее. Подходя к дому художника, Предом поднял глаза и у окна заметил свою любимую. В светлом платье с пышными рукавами, со вставкой из кисеи на груди; волосы расчесаны на прямой пробор и аккуратно уложены. В одной руке партитура, другая лежит на шпинете. Мечтательная, слегка грустная. С ямочкой на подбородке, сегодня как-то особенно заметной.
Вероятно, все ее думы были о том, что, как бы ни сложился завтрашний из ряда вон выходящий день, послезавтра ее ждет расставание с любимым. При виде Мариетты сердце Виргилия сжалось. У него появилось ощущение, что он вновь увидел ее такой, какой она была в тот первый раз под сводами церкви Францисканцев в день похорон Тициана. Исходящая от нее печаль потрясла его. Он остановился, Пьер последовал его примеру. Он, не двигаясь, с волнением смотрел на нее. Затем позвал: ему хотелось всколыхнуть пелену, заполнившую ее душу безотчетной грустью, подбодрить, заставить улыбнуться улыбкой прежних беззаботных дней. Но она не ответила на его зов, даже не моргнула. Одна рука на партитуре, другая на шпинете, она оставалась неподвижной.
— Мариетта! — вновь позвал он чуть громче, вздыхая. Все та же странная и слегка тревожащая неподвижность.
— Мариетта!
В четвертый раз он набрал побольше воздуха в грудь, не заботясь о том, что может разбудить весь дом.
— Мариетта!
Тут уж и Пьер не выдержал, и они в силу двух легких закричали что было мочи:
— Мариетта!
Никакого отклика. Они задергались. Тут к ним подошел Пальма.
— Спит она, что ли, с открытыми глазами и стоя? — спросил Пальма. — Если только…
Он не закончил фразу. Оставив Пьера и Виргилия, Пальма сделал несколько шагов и остановился под самым окном. Затем раздался его смех. Парижане, недоумевая, следили за ним. Пальма обернулся к ним.
— Это не Мариетта, — выдавил он сквозь смех. — Это ее автопортрет[120]. Она выставила его для просушивания.
В эту минуту в двери появилась сама Мариетта. Она приветствовала всех и подошла к Виргилию. На сей раз окаменел он. Только взгляд его переходил с автопортрета на Пальму, а с Пальмы на автопортрет. Мариетта положила руку на рукав своего чичисбея.
— Виргилио?
Он вздрогнул, словно вернулся к живым из потустороннего странствия. Лицо его приняло мертвенный оттенок каррарского мрамора.
— Пальма, — обратился он к художнику, — вечером 7 августа 1574 года, когда ты проплывал в гондоле мимо Бири-Гранде и заметил у окна маэстро, ты стал жертвой обманки, как только что я. То, что предстало твоим очам, было автопортретом Тициана!
Это открытие поразило всех как громом. Никто не двигался, тишина была такая, что слышалось журчание воды в канале. Каждый взвешивал последствия подобного утверждения. Пьер первым поднес руку ко рту, чтобы помешать себе произнести вслух то, что было на языке у всех:
— Это значит, что…
Изумление, испуг отразились на его лице. Виргилий догадывался, какие слова не были произнесены другом.
— Вот именно. Это означает, что убийца Атики не кто иной, как Тициан Вечеллио.
— Думаю, есть человек, могущий подтвердить чудовищное обвинение, которое я только что произнес.
С этими словами Виргилий бросился бежать по ночной Венеции к дому неведомого свидетеля. Друзья — за ним. Вдоль набережных, через мосты, огибая памятники и церкви, утопающие в клубах тумана… Школа братства Милосердия слева, Ка д'Оро справа чуть впереди, церковь Святых Апостолов перед ними.
— Фаустино?
— Ну да, Фаустино! — Предом остановился перевести дух. — Он был свидетелем убийства. И я недалек от мысли, что Тициан об этом догадывался. Вспомните ребенка-силена на картине. Это карлик, он смотрит зрителю прямо в глаза. На самом же деле не сводит взгляда с художника. Какие же мы болваны, что позабыли о присутствии еще кого-то на полотне, а именно главного лица, того, кому полотно возвращает его взгляд — самого Тициана! — Он двинулся дальше. — Фаустино лишь наполовину признался нам. В тот вечер он и впрямь занемог и остался лежать на своем тюфяке. Однако вместо того чтобы усыпить его, болезнь скорее всего не давала ему уснуть, и в половине двенадцатого он не только услышал, что кто-то вернулся, но и узнал голос вернувшегося. Он наблюдал за всем происходящим, не имея возможности вмешаться, обессиленный лихорадкой. Он слышал, как Тициан связал Атику, как расспрашивал ее о тайнике, как мучил до тех пор, пока не добился правды. Под невыносимой пыткой она выдала мучителю свой секрет. Он завладел письмом Фламеля и бросил ее на произвол судьбы. В последнем усилии она своим истекающим кровью пальцем начертала на стене его имя: TIZIANO. После чего испустила дух. Вавель все слизал, кроме буквы «Z» или «N», теперь это уже не важно.
Виргилий закончил рассказ как раз в ту минуту, когда они подошли к Пословичной улице. Он устремился к дверям скомороха и стал дубасить по ней. Ответом ему был яростный лай двух псов, но дверь никто не открыл. Он продолжал неистово стучать, властно звать. Лай собак усилился. Тишина зимней ночи был нарушена. Из окна соседнего дома высунулась голова.
— Фаустино ушел с полчаса назад.
Виргилий схватил соседа за шиворот, не давая ему исчезнуть в окне.
— Куда он отправился? — угрожающе спросил он.
— Понятия не имею. Знаю только одно: прихвати он с собой своих псов, мы могли бы спокойно спать.
Последние слова натолкнули Виргилия на мысль. Он выпустил соседа, бросился к двери комедианта и ударом ноги вышиб ее. Скрипнули петли, дверь поддалась. Из дома на улицу выскочили псы.
— За ними! Они приведут нас к Фаустино, — бросил он.
Но стоило ему сделать первый шаг, Мариетта преградила ему дорогу, вытянув руку. Она разжала кулак, на ладони лежало четыре круглых камешка разных цветов. Пошарив у него в кармане, она достала картинку.
— А как же последняя загадка? Крылатый лев?
Виргилий взял у нее рисунок и сунул в камзол.
— Позже! У нас впереди целый день. Быстрее! Собаки сейчас завернут за угол, и мы упустим их.
