Я спускаюсь в столовую и возвращаюсь на террасу с кухонным полотенцем. Я бросаю полотенце на стрижа, чтобы он не двигался, так набрасывали сеть на гладиатора. Но я плохо рассчитал силу броска, и полотенце падает рядом с ним. Птаха не движется, клюв ее широко открыт, кажется, что она задыхается, если только птицы могут задыхаться. Я подхожу немного ближе, поднимаю полотенце и роняю его поближе к стрижу. Я бы его поймал, если бы он не убежал и не спрятался среди цветочных горшков. Теперь я должен поменять технику ловли птиц и попытаться поймать стрижа рукой. Едва я приблизился, глупый стриж взмахнул крыльями и слепо побежал по узенькой щели между горшками и стеной. Вероятно, ему было больно, он был ужасно напуган и сходил с ума в этой малюсенькой щелке, находясь в немыслимых позах. “Ты не понимаешь? Ведь я пытаюсь тебе помочь”. Я говорю со стрижом тем же тоном, каким говорил бы, чтобы успокоить плачущего ребенка. Мне даже стало жарко, и я начал потеть. Мне было немного досадно, и я слегка злился на это глупое существо. С одной стороны эта ситуация вызывала у меня беспокойство, а с другой бесила тем, что стриж не позволял мне спасти его. Погоня продолжается после короткого перерыва, во время которого я приканчиваю “бурбон”. Лед в нем растаял, и виски стал водянистым и теплым. Я должен идти, отодвигая от стены горшки и вазоны, чтобы суметь свободно просунуть за них руку, и чтобы стриж не спрятался туда, откуда я его не достану, как делает это всякий раз. Клюнет ли он меня, когда я его поймаю? Теперь его клюв открыт еще больше, чем раньше, перья на крыльях встопорщены и влажны, как волосы лихорадочно ворочающегося в постели человека. Едва я устраиваю себе передышку, стриж замирает. Его неподвижность наводит на мысль о том, что он устал. По всей вероятности, птаха истолковывает мои усилия помочь ей, как агрессию, и к следующей атаке я перехожу с осторожностью. Наконец я прижал стрижа рукой к полу. Этот дурачок пытается взмахнуть крыльями и улизнуть. Эта попытка вынуждает меня прижать стрижа к плитке несколько сильнее, чем мне хотелось бы, но мне не удается полностью обхватить ладонью дрожащее тельце. “Ну что, дурашка, будешь вести себя смирно?” Рискуя причинить стрижу боль, я сжимаю кулак, и теперь он у меня в руках. Я поднимаю стрижа с пола и подношу к лицу. Сердечко пташки колотится о мои пальцы с немыслимой скоростью, его клюв открыт, а во взгляде сквозит испуг. Я думаю, что испуг, хотя и не знаю, можно ли увидеть страх в птичьих глазах. Внезапно я замечаю на своем запястье влагу. Стриж нагадил мне на руку. “Я же ничего тебе не сделаю, дурачок!” Я встряхиваю кулаком в воздухе, чтобы стриж пришел в себя. Я тоже потею, и мое сердце бьется также быстро, только от злости. С зажатой в кулаке птицей, я шагаю по террасе туда-сюда. Теперь я трясу кулаком, как тряс в детстве, потеряв терпение. Мало-помалу я успокаиваюсь. Я показываю стрижа лицу на фотографии. Посмотри, он не мог улететь, но, думаю, что не ранен. Тогда я иду к металлической сетке и, протянув над ней руку, сажаю стрижа на внешний край парапета. Отсюда, если захочет, стриж может броситься в пустоту и начать свой полет.
Но стриж не двигается. Он все так же сидит, растопырив крылья, повернув голову и устремив взгляд ввысь. Я подталкиваю его пальцем, и он чуть сдвигается в сторону, царапая камень кончиками крыльев. Мне хотелось бы подбодрить его, подтолкнуть к прыжку:
- Ну же, давай, уверен, что ты можешь.
Я снова подталкиваю его. Стриж сопротивляется, и я продолжаю подталкивать его. Птаха старается уцепиться за гладкую поверхность парапета, но вот стриж уже на самом краю, и мой палец заставляет его податься вперед. Он переворачивается и падает в глубину двора, как мертвый, пугая меня скоростью своего падения. И вдруг он взлетает к небу по плавной, изящной, словно выкроенной на бумаге, кривой. И вскоре я уже не могу отличить его от прочих стрижей.
А что бы ты делал, если бы он разбился? Ничего, что тут поделаешь. Хотелось бы верить в то, что никто меня не видел.
Глава 6
Сегодня утром мне пришлось принимать душ под холодной водой – сломался нагреватель. Досуха растеревшись полотенцем, я стал искать папку, в которой хранил инструкции по использованию техники, которую в свое время покупал. Папку-то я нашел, а вот инструкцию – нет. Нагреватель уже был в квартире, когда я пару лет назад ее купил и, кажется, среди бумаг именно на него инструкции не нашлось, хотя на холодильник, плиту, вытяжку и прочие, исправно работающие, бытовые приборы инструкции были. Их оставили мне прежние владелицы квартиры, две девушки, с так хорошо распределенными между собой и отрепетированными ролями, что они непременно должны были быть парой. Какое-то время я изучал нагреватель в надежде обнаружить и устранить неисправность (ведь не совсем же я неумеха), но так и не решился прикоснуться ко всем этим колесикам, вентилям и клапанам, функции которых мне неизвестны.
Моя квартира была отремонтирована в то же самое время и той же самой компанией, что и все остальные квартиры в доме. По крайней мере, так сказали девчонки, продавшие ее мне. Я звоню соседке сбоку, питая надежду на то, что у нее такой же нагреватель, и руководство по эксплуатации не потерялось. Моя соседка – совсем молоденькая девушка, очень серьезная и замкнутая. Мы с ней время от времени случайно сталкиваемся в лифте, или в дверях. Она всегда заставляет меня думать о себе как о женщине с необычайно тяжелым прошлым, хотя она далеко не отщепенка. В ней не заметен этакий осадок, оставляемый нуждой, алкоголизмом, наркотиками. Скорее, она, еще будучи подростком, перестала надеяться стать счастливой. Соседка кажется очень хрупкой, вероятнее всего, из-за своей слишком худой и длинной шеи. Мы никогда не вступаем в разговоры, всегда обмениваясь лишь несколькими вежливыми словами ни о чем. Я не знаю ее имени, она мне его не говорила, а в почтовом ящике разглядеть его мне не довелось. Насколько помню, как только я переселился в эту квартиру, мы поднимались в лифте, и она мне сказала: “Если вам что-нибудь нужно, звоните, не стесняйтесь”. Вполне возможно, что она хотела быть вежливой и любезной, но это прозвучало так отчужденно, и, кроме того, сопровождалось обращением на “вы”, к которому я просто не привык, что все вышесказанное показалось мне попросту пустой отговоркой.
Соседка открывает дверь почти сразу же, как будто она ожидала моего прихода. Я едва успел коснуться кнопки звонка.
- Привет, у меня сломался нагреватель, думаю, что у тебя точно такой же.
- Не знаю.
- Могу я на него посмотреть? Если он такой же, я хотел бы попросить у тебя инструкцию на него.
Девушка смотрит вглубь коридора. Она только что начала прихорашиваться и успела слегка подкраситься. Волосы кажутся еще влажными, и чувствуется запах лака или геля для волос. На ней очень изящная, короткая кожаная курточка, которая не может служить домашней одеждой.
- Это всего минута.
- Ладно, не знаю, может быть, и такой же. Я его не меняла.
Она пошла по коридору, я закрываю за собой дверь и иду за ней. С дивана, стоящего в гостиной, за мной наблюдают различные плюшевые игрушки, сидящие лицом к двери, тесно прижавшись друг к другу. Они словно поджидают кого-то. В столовой – точно такая же мебель, как у меня. К холодильнику прилеплены фотографии и почтовые открытки. Нагреватель тот же самый. Девушка идет искать руководство и тотчас же возвращается, неся его в руке. Она, должно быть, очень аккуратная. У меня возникает приятное ощущение близости с ней. Мы неподвижно стоим посреди маленькой кухоньки в закрытой квартире, так похожей на мою. И в то же самое время какие-то мелочи говорят о другой жизни, другой истории. Вещи рассказывают о прожитом – каких-то романах, событиях, болезненных ранах, о накопленных воспоминаниях, отличных от моих. Мне хочется обнять эту девушку, но еще больше хочется обнимать ее много-много раз, иметь нашу общую с ней историю, я хочу быть сопричастным к ней и делить с ней все переживания.
