— У меня нет денег.
— Звони, займи, сейчас же, скорее! — Теодор заговорил громче, будто решил, что теперь, когда наступила ночь, осторожничать не имеет смысла.
— А что случится, — спросил Пауль медленно, — если я не дам тебе денег?
— Ты! — закричал Теодор. Он схватился за стол, стеклянное пресс-папье само скользнуло ему в руки. Он бросил его на пол. Оно загромыхало.
В это мгновение зазвенел дверной звонок. Пауль открыл.
Вошел Николай Брандейс.
Это был крупный, сильный мужчина сорока с лишним лет, с удивительно упругой, тигриной походкой, с глубоким и мягким голосом, которому иностранный акцент придавал особое очарование. Иногда казалось, будто Брандейс намеренно неправильно выделяет некоторые слоги. Знакомые поражались быстроте и многосторонности его ума и недоумевали относительно косности, которую он проявлял, упорно повторяя старые ошибки. Да, была у него бестактная привычка — фразу, которую произносил собеседник, повторять со своей собственной интонацией и неправильными ударениями, словно он хотел исправить говорившего и удостовериться, что верно его понял. Это свойство вызывало у людей недоверие к нему. Если людям не нравится слышать, как исправляют их ошибки, то их тем более озлобляет, если даже правильность их речи не признается достойной уважения. Брандейс оставался для них чужаком. Они лишь до определенной степени могли спокойно переносить его своеобразие и испытывать к нему симпатию. Брандейс же переходил эту грань. В каком-нибудь иллюстрированном этнографическом атласе или в музее, в качестве безобидного экспоната на стене, его нашли бы только «экзотичным». Но он был живой.
Казалось, он происходит из неведомого племени ширококостных исполинских монголов. Острая черная бородка покрывала широкое сердцевидное лицо столь живописно, что выглядела искусственной и как бы приклеенной, а выбритая вдобавок верхняя губа на мгновение вызывала мысль, что Брандейс забыл снять бороду после маскарада. Поразителен был светло-серый цвет его косо посаженных узких глаз. Замечательным образом возвышался над этим треугольным лицом — и в противоположность его коричнево-желтому оттенку — белый, высокий и широкий лоб, будто заимствованный у другого человека. И лишь тонкие, расчесанные на пробор матово-черные волосы снова устанавливали связь с лицом, бородкой и расположением глаз.
Об этом из ряда вон выходящем человеке известно было лишь то, что он, как многие тысячи других, во время революции покинул Россию. А поскольку он не искал здесь ни семьи, ни родственников, ни знакомых, не обрел в Берлине друзей, не общался ни с иностранцами, ни с соотечественниками, а лишь занимался спекуляциями и заключал всякого рода сделки, то окружающие стали к нему внимательно присматриваться и подозревать его в каких-то неопределенных пороках. Вскоре он приобрел известность. Ведь ненависть и недоверие делают популярным так же, как уважение и любовь. Кто видел его хоть раз, больше не забывал. Люди не могли сопротивляться меланхолическому очарованию его голоса и предполагали в этом человеке тайну.
Его можно было встретить в банках, в приемных директоров компаний, на бирже, в кафе деловых районов. Знали еще, что живет он в маленьком пансионе в западной части города, где, впрочем, не питается. Иногда его видели в поздний час в одном из закрытых игорных клубов. Там он садился в углу, выпивал, рассчитывался и уходил. Гостиницы были закрыты, и он рассматривал клубы исключительно как их замену. Приглашений Брандейс не принимал. Ходил всегда пешком. В отличие от всех его деловых партнеров, у него не было автомобиля и он, казалось, никогда не спешил. Твердо ступая, он медленно, вызывающе медленно проходил по улице — трость с металлическим наконечником направлена в небо, как взятое на ремень ружье, кисть с рукоятью трости спрятана в кармане, шляпа с узкими полями надвинута на глаза. Так он выглядел вооруженным и уверенным в себе — как человек, выступающий во главе большой свиты.
Несколько месяцев назад он провернул с Паулем Бернгеймом крупное дельце. Речь шла о том, чтобы несколько сотен старых, негодных полевых кухонь (они пребывали на товарной станции в Штирии, государству до них не было дела в силу недостаточной компетентности, а также по той причине, что кухни подлежали контролю Объединенной комиссии по вооружению) продать в Югославию по дешевке как металлолом. Покупатель требовал лишь от правомочной фирмы в Австрии предложение об исходной цене. Брандейс обещал прибыль в тридцать процентов, если банк Бернгейма выступит покупателем в Штирии и продавцом в Югославии. Цена при покупке была ничтожна, подкуп окружного начальника и финансового инспектора Брандейс брал на себя. Бернгейм почти не рисковал и вступил в соглашение. После завершения сделки он получил от Брандейса, к своему изумлению, вместо тридцати процентов по договору — сорок пять. Пауль боялся подвоха и отослал Брандейсу пятнадцать процентов обратно. В ответном письме Брандейс извинился и объяснил перечисление сорока пяти процентов недоразумением.
С тех пор Бернгейм ничего о Брандейсе не слышал. То, что он явился сегодня, вечером, в час, когда Пауль принимал неожиданно пришедшего брата, усиливало загадочность иностранца и настороженность Бернгейма. Чего хотел Брандейс? Знал ли о брате? Был ли связан с полицией? Грозило ли что-нибудь им обоим?
Прошло несколько секунд, пока Пауль подбирал слова. Он стоял, не убрав ладони с ручки двери, которую только что закрыл, пропустив Брандейса, — словно передавал дом иностранцу, а сам покидал его. Брандейс держал трость опущенной, как бы показывая, что находится уже в комнате. Шляпу он не снял. Он ждал. Наконец, поскольку Пауль молчал, Брандейс произнес:
— У вас гости, я вам помешал. Пожалуй, мне лучше уйти.
Теодор между тем зажег свет. Он сел в широкое кресло, худой, бледный и замерзший. Когда Брандейс коротко и издали кивнул ему, он только опустил веки. Пауль надеялся, что присутствие иностранца заставит брата уйти. Однако Теодор сказал, нарушив тишину:
— Когда ты сможешь дать мне денег?
— Это невозможно… — ответил Пауль.
Теодор поднялся. Он встал стремительно, рывком, не вынув рук из карманов, и движение это было словно полный ненависти и угрозы ответ, вырвавшийся из его напрягшегося тела.
В этот момент заговорил Брандейс:
— Сколько вам нужно, юный господин Бернгейм?
— Мой брат хочет получить две тысячи долларов. Я же не могу достать их в мгновение ока. Сами понимаете — сейчас, в это время суток!.. — сказал Пауль.
— Могу ли я помочь вам? — спросил Брандейс. Он вынул кошель, опоясанный резиновой лентой, отсчитал две тысячи стодолларовыми монетами и протянул их Паулю. Брандейс считал так быстро, что между его вопросом и мгновением, когда он снова стянул резинкой похудевший кошелек, протекло, казалось, несколько секунд.
Безмолвно — так подчеркнуто безмолвно, словно он был нем долгие годы, — Пауль отдал деньги брату.
Теодор кивнул, Пауль последовал за ним в прихожую. Он распахнул дверь еще прежде, чем Теодор дошел до нее. Братья не подали друг другу рук. Теодор вышел. Пауль мгновенно захлопнул дверь. Когда он обернулся, то увидел отражение Брандейса в зеркале. Брандейс конечно же видел это прощание.
— Благодарю вас, — начал Пауль, — завтра…
— В этом нет необходимости, — перебил мягкий голос, — мы можем провернуть дела покрупнее, если захотите. Теперь вы видите, что у меня есть деньги, и даже не в банке.
— Откровенно говоря, — сказал Пауль, — я ничего не дал бы ему, если бы вы не пришли.
— Напрасно, напрасно. Вы хотели выдать молодого человека полиции?
— Откуда… — начал Пауль.
— …я это знаю? Я ничего не знаю. Подумайте сами — если молодому человеку в это время, вечером, немедленно, нужна такая сумма! Кроме того, я знаю молодежь. Их переживания разорительней, чем были наши, даже чем были ваши. Что нам было нужно? Женщины. Нынешней молодежи нужна кровь. А это не оплатить ничем.
— Вы это понимаете?
