«В Волгоград, я хотел бы когда-нибудь его снова увидеть, курган, Волгоград».

«Твоя очередь, ходи».

(Продолжительная пауза.)

«Я устал».

«Еще три хода, Семен, осталось три или четыре хода!»

«Да брось! Эта проклятая невыносимая жизнь».

«Ты можешь только сюда».

«Я был однажды счастлив, не помню, летом или зимой, в Ленинграде».

«Давай докончим».

Семен опрокинул остаток водки. «В другой раз, Алешенька, в другой раз». Он встал.

«Посмотри-ка сюда, тут же нельзя иначе. — Алеша начал переставлять фигуры, после каждого хода взглядывая на Семена. — Здесь шах, здесь шах, это защищено, смотри, единственная возможность вот здесь. А тут конь…»

«Я ничего не могу поделать со своей усталостью, оставь, как есть… — Семен проковылял с пустым стаканом к дивану, сел. — В другой раз, в другой…» Он стряхнул шлепанцы с ног и поставил стакан на столик.

Алеша подошел к нему с шахматной доской на руке, как с подносом. «Еще три хода!»

«Дай мне, пожалуйста, одеяло, нет, в другой раз, на будущий год или когда ты снова придешь, Алешенька, дай его мне…»

Семен лежал на боку, лицом к спинке дивана. Очки были еще на нем.

Алеша поставил доску обратно на стол, накрыл Семена одеялом, натянул его ему на плечи. Ничто не выдавало его злости. Он даже поднял ноги старика и подоткнул под них одеяло. «Хочешь спать?» Он прислушался к дыханию Семена.

Недооценил его старик. Алеша довел игру до конца. Элегантный мат конем был неизбежен.

«Что ты сказал?» — он сейчас же подскочил к дивану.

Старик снова дышал спокойней. На стеклянной двери видна была черная тень.

«Что?» — Алеша не разобрал бормотания.

«…и математики умерли, многие, молодые, талантливые, только зоологи избежали… — Старик бубнил что-то непонятное. Алеша нагнулся над ним и скривил лицо. Изо рта Семена текла слюна. — Против Англии, против Англии…» Потом он захрапел.

Алеша встал, вытащил свою сумку из-под стула, еще раз посмотрел на шахматную доску. Когда Семен проснется, пусть увидит этот элегантный мат конем. Он поставил свой стул на место, откашлялся и направился к двери. Тень исчезла.

«Чудесно, чудесно, благодарю вас, — сказала Вера Андреевна. — Приходите чаще. Ему так нужна ваша поддержка. — Она обхватила его правую руку. — Когда-нибудь должно же количество перейти в качество, и тогда… — Вера Андреевна принялась плакать, — тогда еще можно надеяться на пару хороших лет».

Она вдруг подступила вплотную к Алеше, который обувал свои ботинки, и гладила его по волосам, пока он не выпрямился.

«И я надеюсь, Вера Андреевна», — сказал он, пожал ей руку и надел свою светлую сумку на плечо.

Алеша спускался по лестнице, а Вера Андреевна все стояла в проеме двери. Она смотрела ему вслед и думала: если он обернется на следующем повороте и кивнет, все будет хорошо.

ВИКТОРИЯ ФЕДОРОВНА открыла глаза, когда неприятное дребезжание стеклянной двери ее спальни было подхвачено платяным шкафом, переметнулось на кровать и наконец охватило потолок и лампу. Она лежала неподвижно и все подмечала. Когда дребезжание прекратится, хотелось бы точно знать, где оно с самого начала зародилось, какой силы достигло, имелись ли слова, чтобы его описать, звуки, чтобы его воспроизвести, — она не хотела довольствоваться одними только домыслами.

Лампа перестала позвякивать, дребезжание исчезло, оставило в покое ее кровать, отступило, отскочило от шкафа к стеклянным створкам дверей, задержалось там ненадолго и пропало. Лишь на потолке еще застрял визжащий, почти режущий звук на высокой ноте, который никак не иссякал. Оно снова вызвало дребезжание, которое тотчас же повисло на стеклах, засело в дереве кровати и шкафа и достигло потолка, словно вернулось в свое гнездо.

Виктория Федоровна уставилась вверх, где вся сеть черных линий была ею разделена на шесть зон. Новых трещин она не заметила. «Доброе утро, — сказала она и повторила: — Доброе утро». Но и после третьего приветствия она не была уверена, слышен ли ее голос в прихожей.

Она приложила правую руку к стене — та резонировала. Если же она зажимала левое ухо, дребезжание становилось тише. Оно нарастало и бросалось снова с лампы по потолку и шкафу на ее кровать, замирало, прежде чем рвануться к двери и выскочить вон.

«Странно», — произнесла Виктория Федоровна и сочла, что ее поняли в прихожей. С тех пор как она живет одна, она стала яснослышащей. Поэтому она не стала бы с уверенностью утверждать, что раньше дребезжания не было. Но точно вспомнить ей не удавалось.

Будильник показывал три минуты восьмого. Обычно она просыпалась в половине восьмого. Повернувшись на бок, она щелкала пальцами: дребезжание начиналось в стеклах, перекидывалось на шкаф, на кровать и далее на лампу. Она щелкала — оно отступало, переходя в визг и не унимаясь. Щелчок — оно бросалось на стекла.

Виктория Федоровна точно фиксировала переходы. Если она слишком медлила, то сердилась, что так легко упустила успех. После трех таких поражений она спрятала руку под одеяло, засунула два пальца в петельку ночной рубашки и обвела вокруг своего пупка. Указательный палец спешил вперед — дребезжание обрывалось. Пальцы кружили вокруг пупа. «Дело мастера боится», — сказала она, пытаясь заглушить визжание. Теперь уже средний палец вырвался вперед — это старт.

Ей удавалось сохранить ритм. «Оно приходит и уходит, как дрессированный волк».

А больше, собственно, ничего не произошло. Снова ее указательный палец попал в маленькое углубление, а потом и в третий раз. Она еще никогда не тратила себя так расточительно. Визг смолк, рядом тикал будильник. Виктория Федоровна оторвала голову от подушки. «Замечательно», — проговорила она в тишине, продолжая гладить живот и погружая указательный палец в пуп, чтобы потом, когда уже не останется воздуха под подушечкой пальца, дать ему выскочить — как из горлышка бутылки.

«Если я встану, я сэкономлю двадцать минут». Она уже спустила ноги на маленький коврик, под которым стукнули незакрепленные паркетины, и раздвинула шторы. На градуснике было плюс три. На улице под дождем стояли танки, танки, насколько хватал глаз.

«Ой-ё-ёй! — Виктория Федоровна прижала лицо к окну и забарабанила ногтями по стеклу. — Свинство, а не погода!» — и стала греть руки о батарею.

Чашка у постели напомнила ей о прошедшей ночи. Она лечила озноб, комок в горле и тяжесть в желудке горячим несладким чаем, но во рту остался такой вкус, что ее чуть не вырвало. Все это происходило из-за гриппа — она уже несколько дней ходила с гриппом. Головные боли, несварение желудка, слабость в ногах как появились, так должны были и пройти. Но они не исчезали, и Виктория Федоровна привыкла к ним, как привыкаешь к слишком тяжелому пальто, в котором потеешь, но как только снимешь, мерзнешь.

Покалывание в затылке исчезло, а также и эта усталость, которая, когда она вставала, сосредоточилась в одной болезненной точке головы, как раз в том месте, которое еще недавно касалось подушки. Она осторожно наклонила голову к правому плечу, потом к левому и назад, туда-сюда, приложила нагретые руки к небольшой округлости живота и отправилась на кухню. Ее главной целью было позавтракать и при этом не опоздать на работу.

Виктория Федоровна сунула обгорелую спичку в пламя газовой колонки, зажгла ею среднюю конфорку, повернула кран, водопровод зафырчал, она открутила кран побольше и подставила чайник под струю. Достала из холодильника масло, творог, большую банку варенья и завернутый в пакетик хлеб, оставшийся с воскресенья. Придвинула нож к тарелке и поставила чашку и сахарницу. Ей нравилось заботиться о себе. Вот только ситечко для чая снова куда-то запропастилось. По опыту Виктория Федоровна знала, что стоит посмотреть на краю раковины в ванной. И правда, ситечко лежало около мыла.

Она тут же встала в ванну, бросила ночную рубашку сразу на оба больших крючка напротив и побалансировала на пятках, поскольку вода была еще холодной.